- Ты не попросил у меня туники, - сказала Вероника Евгеньевна каким-то неузнаваемым голосом.

- Я забыл, - отвечал я.

- Не скромничай, - сияла Марина.

- Вы знаете, Вероника Евгеньевна, он за сорок дней в отряде ни словом не обмолвился, что пишет сам - и как пишет! С этими эллонами, Татаринов, надо не в таком венке выступать. Только в сосновом, - рокотал Петр, и в речи его не было ни капли обычной дружеской полуиздевки - лишь восторг и даже, как показалось мне, некоторая почтительность.

Я раскрыл глаза. Все четверо смотрели на меня пристально и тревожно.

- Не стала бы торопиться с сосновым венком, - сказала Вероника Евгеньевна с полагающейся педагогу осторожностью, - однако для твоего возраста - просто поразительно, Алексей. Но почему у тебя в аннотации фотопластинки и очередь за топорами? Фотографы давно пользуются пленкой, а топоры уже лет двадцать пять как есть в любом магазине?

- Это вдохновлено тридцатыми годами, - промямлил я, - газетами, воспоминаниями, рассказами бабушки о провинциальной жизни. Как бы полет фантазии в прошлое. У меня в эллонах, как бы вам объяснить, вообще нет такой уж непосредственной связи с современностью. Прошлое не то что интересней, но вроде бы духовнее, что ли. Я знаю, что вы скажете, - перебил я Веронику Евгеньевну, - что для классиков наше прошлое и было настоящим. Но начинать, мне показалось, проще с того, что более освоено. Разве это преступление?

- Ну что ты, - Вероника Евгеньевна покачала головой, - с таким талантом можно писать о чем угодно. Поиграй нам еще, Алеша.

Осень за моим полуподвальным окном совсем не такая, как в Москве четверть века тому назад: та была сухая, хрупкая, исполненная жалкого шелеста, а эта - благополучная, с густым теплым воздухом, с самодовольными темно-зелеными олеандрами, которые, без сомнения, переживут здешнюю почти бесснежную, дождливую зиму. Темнеет в моих нынешних широтах рано, и мимо окна неспешно прогуливаются по бетонным дорожкам владельцы карликовых пуделей и терьеров с прямоугольными мордами. Спиртное в этом городе поразительно дешево, и на моем обеденном столе столь увесистая бутыль водки, что ее предусмотрительно снабдили особой ручкой. Порожние бутылки я складываю в чулан, а когда они перестают помещаться - перемещаю их в черный пластиковый мешок для мусора, стараясь равномерно перемежать хрупкое стекло старыми газетами, чтобы по дому не пошли дурные слухи о странном постояльце, который сутками не выходит из квартиры, ложится под утро и бреется далеко не каждый день. Несмотря на теплую погоду, вода из открытого бассейна во дворе уже спущена, и хотя за все лето я был там всего однажды, мне грустно - как от любой потерянной возможности.

В начале того сентября, как и за год до него, едва ли не каждый второй звонивший в лабораторию просил к телефону Михаила Юрьевича.

Он здесь больше не работает, говорили подходившие к аппарату таким голосом, что у большинства звонивших отпадала охота задавать дальнейшие вопросы. Напрасно: даже армии стран Варшавского договора, в корне пресекшие чехословацкий ревизионизм, не сумели разыскать доцента Пешкина, и по западным радиостанциям о нем не было слышно решительно ничего - а в те годы, надо сказать, любой морячок с краболовного судна, просивший политического убежища, непременно поминался в выпусках радионовостей. Иными словами, Михаил Юрьевич продолжал свою игру, о которой знали только мы с Вероникой Евгеньевной, и, по всей вероятности, уже гулял по улицам какого-нибудь Страсбурга под совершенно другим именем. Паша Верлин к сентябрю не вернулся в Москву, хотя его стажировка должна была продолжаться еще полгода, и с работы в алхимическом департаменте был, по глухим слухам, уволен за нелояльное поведение в дни вторжения, которые застали меня в Крыму, в компании Георгия, Петра и Марины, точнее же - в довольно пакостной столовой на открытом воздухе, именовавшейся не то "Изабелла", не то "Алый парус" - тут память мне решительно изменяет, что странно, потому что иные детали запомнились мне с фотографической точностью: например, именно борщ, холодный общепитовский борщ густо-фиолетового цвета был в четырех тарелках, которые уронил с подноса Георгий, услыхав из динамика торжественную реляцию об интернациональной помощи, оказанной братской Чехословакии. Буквально помню я и слова, которыми он на всю столовую ответил далекому диктору, однако воспроизвести их в печати стесняюсь. Сразу после обеда мои друзья раздобыли бутылку водки и заставили нас с Мариной пить за несчастных чехов и не менее несчастных словаков, приговаривая, как стыдно в эти дни быть гражданами России. Я, правда, попробовал объяснить Петру, что к вступлению в Прагу уже были готовы войска НАТО, в частности, немецкие, однако он ужасно рассердился и, дыша алкоголем, сообщил мне, что самый отвратительный вид пошлости - это пошлость советская, и если я скажу еще что-нибудь в этом роде, то получу от него, Петра, по морде, несмотря на все мои экзотерические таланты. Марина кинулась на мою защиту, но все обошлось - друзья мои, в сущности, были людьми кротчайшими, и на следующий день все мы по-прежнему играли в карты, купались в море, ловили в сухой траве увертливых марсианских ящериц, а после полудня, изображая из себя настоящих аэдов, разбегались на все четыре стороны, чтобы проводить положенные два часа в день в полном одиночестве. Марина поначалу дулась на этот обычай, однако вскоре привыкла.

Однажды, направившись в сторону от моря, я забрел в деревушку, не тронутую приморским курортным благообразием. Помню мучительно искривленные, переплетенные кусты самшита на обочинах, монотонное пение цикад, мучнистый вкус зеленого инжира на карликовых, придавленных к земле деревцах с неожиданно большими листьями (так вот они, фиговые листья, подумал я весело), помню собственную жажду и великое удивление, когда с окраины деревни до меня донеслись приглушенные звуки лиры. Они раздавались из увитой виноградом полуразвалившейся беседки в одном из дворов. Играли неумело, но старательно. Я подошел поближе, надеясь если не насладиться незнакомым эллоном, то по крайней мере попросить стакан воды или вина, и уже издали заметил, что я - не единственный слушатель. У забора стояла высокая девушка в соломенной шляпе.

Это была Таня.

- Что за встреча, - начал я развязно, но тут она обернулась и я прикусил язык, потому что по ее загорелому лицу текли самые настоящие слезы. - Мы здесь с компанией, - продолжил я на полтона ниже, - с Мариной, с моими новыми друзьями с факультета экзотерики. А ты с кем? С Некрасовым-Безугловым-Жуковкиным?

- Я одна, - сказал Таня. - Мы с тобой слишком давно не виделись, Татаринов.

- Мы виделись в лаборатории, - сказал я, - не моя вина, что ты ни о чем не хотела говорить, кроме науки.

- Во всяком случае, ни с кем из них я больше не встречаюсь. Мы и с Мариной, собственно, раздружились. Почему у тебя такой идиотски-восторженный вид?

- Невероятное же совпадение, - буркнул я довольно обескураженно.

- От кого ты впервые услышал о Новом Свете, Татаринов?

Я пожал плечами, порядком уже обгоревшими под крымским солнцем.

- Вот и я услыхала от того же самого человека. Если хочешь знать, мы должны были приехать сюда вместе. Тайком от родителей, - с непонятным ожесточением говорила она, - потому что родители очень любили Михаила Юрьевича, но меня бы за него не отдали.

- А он хотел? - тупо спросил я.

- Теперь это уже безразлично. Даже если он жив и здоров, мы никогда не увидимся. Он оставил мне только этот совершенно пустой Крым, который расписывал в течение полугода. Показывал карты с намеченными тропинками, хвастался своим гербарием. Знаешь, - она вдруг оживилась, - он ведь знал названия всех цветов и трав, и по-русски, и по-латыни. Теперь, наверное, рассказывает о нх кому-то еще.