Наши развлечения не сводились к выпивке и преферансу, отнюдь. С легкой усмешкой вспоминаю я бесконечные беседы о России и о ее судьбе, о поэзии, о музыке, обмены редкими книгами на одну ночь и жаркие споры о культурной революции в Китае. Я хвастался своей работой на самой загадочной кафедре университета, иной раз намекал на свою причастность к экзотерике, словом, небезуспешно старался заслужить уважение своих новых товарищей. Впрочем, дело даже не в разговорах: преимущество молодости состоит в чистой радости, которую получаешь попросту от встреч с себе подобными.

Бог знает, куда девается эта радость с годами. Мой складной компьютер сломался, я проводил домой свою прелестную спутницу, даже не поцеловав ее на прощание, и не рассказав ей до конца обещанной истории о возвышении и падении доцента Пешкина. Ничего, впереди еще несколько дней, и, может быть, не стоит торопиться - ибо судьба Михаила Юрьевича слишком тесно переплелась, по крайней мере в те годы, с моей собственной, а кому по душе шаг за шагом вспоминать собственную судьбу, особенно не слишком удачливую? Такси в этом городе нет, я вернулся пешком, предъявив документы трем военным патрулям, и теперь сижу один в гостиничном номере, решительно не желая видеть никого из нынешних своих коллег, и даже к алкоголю меня не тянет, а это в моем теперешнем состоянии, доложу вам, великая редкость.

Сидя у распахнутого окна гостиничного номера, выходящего в черный и таинственный парк, по периметру которого расхаживают пятнистые обладатели автоматов с полными рожками, с легкой усмешкой вспоминаю я возбужденные беседы со своими сокурсниками: беседы с поправкой то на наше невежество, то на юношескую безапелляционность, то на возможное присутствие агентов тайной полиции. Середина мая; ночь; небольшие летучие мыши время от времени стремительно проносятся мимо моего балкона, и я поражаюсь той грации, с которой вспахивают они влажный после грозы воздух своими кожистыми крыльями. Поскрипывает перо номер 86 по ровной разлинованной бумаге, и я улыбаюсь - во времена Пушкина стальное перо считалось столь же вредящем творческому полету, как сегодня компьютер. Велик соблазн, замедлив бег пера, сосредоточиться не на содержании этой письменной речи, но на ее внешнем облике, на жирных и тонких очертаниях букв, чтобы вертикальные палочки буквы н были совершенно прямыми, с легким наклоном, а горизонтальная перекладинка походила на тильду, чтобы идеальный овал буквы о по-офицерски отдавал бы честь соседней букве ч, похожей на знак армянского алфавита, и чтобы имелся оттенок барственного отдыха в бессмысленном, но требующемся по правилам грамматики твердом знаке: иными словами, резким броском вернуться в совсем далекое прошлое, к прописям на одноместной парте с вырезанным Таня плюс Ваня равняется любовь, и как неудобно было пользоваться партой, Господи прости - ведь все хозяйство третьеклассника помещалось в ящичке под доской, которая служила поверхностью для письма, и всякий раз, когда требовалось достать, например, клетчатую бумагу для морского боя, приходилось предварительно убирать с парты все разнообразное имущество, необходимое для урока. А где же остальные номера перьев? почему только восемьдесят шестое и выжило? В восточном городе, где по улицам расхаживают солдаты в пятнистой форме, магазины еще более пусты, чем во времена моего детства, однако в канцелярском отделе книжного наблюдаются общие тетради, жестяные транспортиры, целлулоидные лекала, те же вороненые перья по цене, не поддающейся пересчету в доперестроечные рубли, и с тем же скрипом, что во времена незапамятные, а в магазине культтоваров, сплошь заставленном французским коньяком, произведенным не то в Польше, не то в бывшей Восточной Германии, да крикливыми пачками южноамериканского курева, выдающего себя за североамериканское, я вдруг с замиранием сердца увидел пыльную, треснувшую от времени лиру, за ненадобностью засунутую на самую верхнюю полку, и снабженную до боли знакомым ярлычком: ЛИРА БЫТОВАЯ ГОСТ 1526-62 ЯХРОМСКИЙ ЗАВОД МУЗЫКАЛЬНЫХ ИНСТРУМЕНТОВ ЦЕНА 7 руб. 50 коп. Из сентиментальности я захотел купить давно снятый с производства товар, благо просили за него по нынешнему курсу всего доллара полтора, но продавщица охладила мой пыл: струн не было ни на инструменте, ни в продаже, а что может быть грустнее, чем лира с оборванными струнами?

В конце зимы начались чехословацкие события, и стажер из Праги, кандидат алхимии Паша Верлин, худощавый великан с полными еврейскими губами и арийским носом, в одночасье изменился, выпрямился, с трудом сдерживал гордую улыбку, и все чаще переводил Михаилу Юрьевичу с листа заметки из "Руде право", которую по инерции продавали еще во всех киосках моей неуютной столицы. (Я по-прежнему не собираюсь писать о политике: довольно появилось разоблачительных сочинений, заполонивших мое отечество уже лет семь назад. Черная работа выполнена, империя мертва и опозорена. Осталось, однако, разобрать ее обломки - проверить, не сохранилось ли под ними следов жизни, взывающей к нынешним нам - усталым, многоопытным и все на свете понимающим. Труд этот благодарен, ибо знающие люди уверяют, что для Бога нет времени - что бы это ни значило - и всякий, восстанавливающий связь времен, совершает угодное Господу.) Я слушал Верлина, волнуясь: в России стояло время, когда слово еще было Богом, а не сотрясением воздуха, и не типографской краской на газетной бумаге. Вероятно, это время кончилось безвозвратно. Так берегут спасшиеся на шлюпке от кораблекрушения свой скудный запас пресной воды среди кажущегося безбрежным океана, достигая же берега и реки - перестают понимать, почему эта теплая застоявшаяся жидкость еще вчера казалась им столь драгоценной.

Помню один из этих вечеров: доцент Пешкин и чешский кандидат алхимии, склонившиеся над столом с газетой, которую по верстке и бумаге вполне можно было издалека принять за самую обыкновенную "Правду", и возмутительные по тем временам вещи, которые, запинаясь, переводил Паша Верлин, и профессора Галушкина, стоявшего спиной к окну, руки в карманах лабораторного халата, скептическая усмешка на стареющем лице, и внезапное молчание при входе Матвея Иосифовича, который, поздоровавшись со всеми, начал возиться с весами в углу комнаты.

- Возьмем, например, этот сосуд, Алеша, - Михаил Юрьевич, словно продолжая прерванный разговор, вдруг обернулся ко мне (я толок в ступке не то сурьму, не то охлажденное олово) и достал из запертого ящика стола запаянный стеклянный алембик с золотой, переливчатой амальгамой, - возьмем лист бумаги, представим себе, что сосуд проходит через этот лист. Мы получаем ряд последовательный сечений - круг, овал, точку, наконец, полное ничто. Будь мы существами двумерными...

- Так не бывает, - заинтересованно возразил я.

- Бывает все, - доцент Пешкин сделал протестующее движение, - и будь мы существами двумерными, мы могли бы в ходе жизни многих поколений составить себе какое-то приблизительное представление о данном объекте. Хотя никогда бы не составили полного.

- Не морочь юноше голосу, Михаил Юрьевич, - подал голос профессор Галушкин, покосившись на Матвея Иосифовича, - я уже знаю, к чему ты клонишь.

- Погоди, Серафим Дмитриевич!

Доцент Пешкин увлекся, и даже едва не выронил сосудик, выданный вчера под расписку с печатью заместителем декана по ядам и драгоценным металлам. Он начертил на листе круг, затем нарисовал возле него кружок поменьше, поставил точку в центре одного круга, затем другого..

- Итак, сосуд прошел через плоскость и исчез, - продолжал он, - исчез для двумерных жителей плоскости, но не из своей трехмерной физической реальности.

- И что же это значит? - простодушно спросил я.

- Массу удивительных вещей, - снисходительно сказал мой наставник, и проводил взглядом сутулую спину Матвея Иосифовича, покинувшего, наконец, наше общество. - Например, отсутствие смерти, или существование Бога, или объяснение сути алхимии, потому что как еще поймете вы, Алеша, зависимость наших трансмутаций от расположения звезд имеет смысл лишь в том случае, если существует иная реальность, с иными, неизвестными нам связями между предметами. Если так, то смерть - всего лишь переход к истинному бытию, когда наше настоящее тело всего лишь перестает проецироваться на трехмерное пространство. Однако проникнуть в него при жизни мы не можем, как не может круг стать шаром, и квадрат - кубом.