Старик продолжал молчать; душа его серой птицей ждала приказаний Мохту.

Наконец, живущий в теле шамана бог магордского племени заставил старика поднять руки над головой. После приветствия Мохту обратился к живущему в дереве Пррану:

— Ты знаешь, Прран, что здесь произошло. Этой зимой ты уже не согреешься в человеческом теле. Мое положение, впрочем, не лучше: у старика нет ни учеников, ни наследников, — значит, когда он уйдет, и я останусь бездомным. Но самое худшее нас ждет впереди.

Мне рассказывали полуденные светила: с юга по рекам и облакам движется грозный Дух. В руках Его меч из молнии, на голове Его корона, сияющая, как утренняя заря, плащ Его белоснежен, как пена и молоко, глаза Его излучают реки огня, в устах Его благословение и проклятие. Целые армии звезд бежали от Его ярости в наши леса, они дрожат от ужаса, когда говорят о Нем. Сам Повелитель Снов сражался с Ним на берегах Свароги, — верные Повелителю луны не могут сдержать Его воинств: разбегаются в панике, переходят на Его сторону, прячутся в дуплах деревьев. Вчера Он пронзил Агарру и Вэрру, сегодня Он побеждает нас, завтра Он сбросит в реки и этих жалких божков, которых ставят повсюду трусы-магорда.

Из-за деревьев тысячи духов с затаенным дыханием слушали эту речь. В захватившей мир темноте слышны были шелест травы, шорох ползущей ящерицы, жужжанье невидимого жука да где-то в лесной непрогляди — горький пронзительный вой волчицы и жуткие вопли неясыти. Когда бог Мохту умолк, шаман увидел, что небо над лесом странно осветилось огнями. Тогда старик, моргая взволнованно, задрал к светилам лысую голову — и не узнал их. Новые, литовские и славянские, звезды сияли над ним счастливым блеском недавно рожденных миров, и колдун угадывал с отвращеньем и горечью непривычные, чуждые имена…

— Тайвога, — прошептал он беззубым ртом, не в силах сдержать рвущейся из груди тоски. — Тайвога, звезда магордского утра, где ты?…

Последние отраженья магордских звезд река уносила в небытие. Еще какое-то время будет слышаться в этих местах птичий язык исчезающего народа, еще старики в селеньях будут петь вечерами тягучие песни о берегах и бурунах прародины, еще человек, называющий себя Толкователем Птиц, успеет собрать сохранившиеся песни в Книгу, — но эти последние всплески затихающей жизни осветят уже новые и чужие звезды…

— Ну что же, — теперь тишину нарушил сидящий в дереве Прран. — У нас есть убежище. Мы уйдем с тобой в землю, в лоно Великой Матери! Земля укроет своих сыновей, и мы проспим годы, быть может, века, десятки веков. Но я уже ясно вижу перед глазами тот день, когда на этом вот самом месте люди совершат старинный обряд. Кровь потечет по дырам, закапает нам на лбы, — и тогда мы, опухшие от долгого сна, отряхивая с ладоней мертвых червей и с ног перегнившие корни, разрывая тенета трав, выйдем из наших нор. Деревья опять, словно для страстных объятий, распахнут нам навстречу руки; дрожа от возбуждения и испуга, крикнут на дорогах вороны; в чащобах, словно собаки, забрешут из нор лисицы; в болотах сразятся с цаплями черные жабы; на крышах затрубят красные аистихи, и сразу на четырех реках лунами на копытах станет кровавой пеной Конь Повелителя Снов.

Вскоре вокруг дуба уже лежал горою валежник.

Старик, раздув умирающий огонь головни, лег на землю; долго плачущим голосом бормотал нараспев древние, уже никому в округе, кроме него одного, не понятные гимны. Потом он поднялся на ноги.

Голос шамана зазвучал пронзительнее и громче, когда он поднес свой факел к сухим ветвям.

Длинные языки костра поднимались все выше и выше. Они то тянулись к небу багровыми лоскутами, то разбрасывали снопы искр, то меркли в густых клубах дыма. На почерневшем стволе уже покрывались копотью кабаньи клыки; иногда, подхваченный ветром, костер доставал до свисающих с веток тряпок — они сгорали веселым и быстрым пламенем и пеплом сыпались наземь.

Широкий колеблющийся круг света озарял ночную поляну. За этим кругом ночь была непроницаемо-темной, и можно было услышать, как духи и юные звезды возбужденно раскачиваются на лесных ветвях и верхушках. Иногда, облитая красным светом, выделялась из черной цепи сосна; через мгновенье снова сливалась с заколдованным кругом.… Внизу, под холмом, напуганная пожаром стайка скворцов понеслась на другой берег Орлоги. Прямо на середине реки скворцы превратились в воронов; рыбы, поднявшись из глубины, уставились на них круглыми немигающими глазами. Над головою шамана кружилась, бросая огромную тень, летучая мышь.

Неожиданно мышь заметалась и улетела с поляны: из-за деревьев в круг вышла стая волков. Волки, вытянув морды, то замирали на месте, то, царапая землю острыми когтями, приближались неуверенными шажками, словно пытались, но были не в силах остановиться. Горящее дерево имело над ними непонятную власть, и хищники двигались к пламени, как зачарованные; в глазах их прыгали багровые отблески.

Вдруг, жалобно взвизгивая, звери бросились врассыпную. Из пепла тряпок, летящего с веток, родились в воздухе семь черных сов; с криком облетели верхушку дуба и, проскользнув отраженьями по Орлоге, исчезли на той стороне реки.

Завидев сов, старик оборвал молитву; на лбу его выступил пот. Невыносимый страх комом подвалил под живот, и всем существом колдуна овладело одно желание: бежать, поскорее бежать с этого места к людям.… Однако сидящий в нем Мохту заставил его вытащить из чехла на шее бронзовый Меч. И тогда шаман, подпрыгивая и крича, дергая ногами и взмахивая руками, принялся бегать вокруг священного дуба. Он обежал дерево несколько раз и затем, издав нечеловеческий вопль, от которого в поселении, проснувшись, заплакали дети, проткнул свою грудь Мечом.

Потом, спотыкаясь и истекая кровью, вытаращив глаза, налитые одновременно и счастьем и ужасом, он бросился в пламя, уже захватившее половину дуба: снопами искр, языками огня, клубами дыма все выше и выше и выше рвущееся в бездны неба.

Теплым июньским вечером тысяча девятьсот девятнадцатого года чекисты расстреливали двоих: крестьянина Иосифа Высатинского и его двадцатичетырехлетнего сына Михася.

Приговоренных со связанными руками поставили на краю заросшего диким шиповником лога. Яков негромко, подстраиваясь невольно под общий тон вечера, переговаривался со Степуновым, потом, как бы нехотя, встал рядом с ним и вытащил из кобуры маузер. Степунов уже держал свой пистолет наготове. На минуту в Оврагах воцарилась напряженная тишина; кроме шепота молящихся отца и сына не слышно было ни звука. Шейнис, передергивая затвор, подумал вдруг, что в первый раз ему приходится расстреливать людей самому; потом мысли его вернулись к жене, которая уже второй день не могла разродиться. Из травы на его сапог вылезла ящерица; быстро перебирая лапками, перелезла через носок, снова исчезла в траве, — и там, где она исчезла, тут же послышался голос кузнечика. Кузнечик верещал взволнованно и взахлеб, — быть может, он старался убедить в чем-то стоящих друг против друга людей, — и вот, поняв, что так у него ничего не выйдет, выпорхнул из травы желтой божьей коровкой. Божья коровка, сложив свои крылышки, села на руку Якова, торопливо прошлась по ней, — и, превратившись в жужелицу, с беспокойным гудением заметалась над его головою. Сделав пару кругов на фоне заходящего солнца, жужелица, как будто захваченная его пламенем, вспыхнула, словно спичка, и пеплом полетела на землю…

Тут старший из Высатинских, не выдержав, резко прервал молитву; повернувшись рывком и упав на колени, вцепился в Шейниса умоляющим взглядом.

— Янкель! — дрожащим голосом крикнул он. — Янкель, Христом Богом тебя молю, не забивай ты нас! Мы же соседи, жили душа в душу. Батьку твоему я всегда помогал: деньгами чи мукой, чи еще чем… Янкель!!! — закричал он уже во весь голос, следя с перекошенным от страха лицом, как Шейнис поднимает на него маузер. — Не бери ты грех на душу!…