Игры голода и луны будили в животных ужас. Рыси урчали жалобно, тыкались мордами в снег; волки задирали узкие морды к небу, и вскоре тоскливый вой — сначала низкий, словно ворчание, потом все выше, выше, пронзительней — доходил до спящих людей… Один раз охотники выследили и подстрелили рысь, — сразу же, как по команде, хищники перестали посещать камыши, и лишь иногда со стороны реки доносились вдруг протяжные волчьи стоны, да еще пару раз ночные дозорные, не скрывая испуга, рассказывали, как к ним выходили из леса обросшие волосами люди; глядя на поднятые луки и на огни факелов, скрипели зубами от страха и неуемной злобы…

Наконец, когда кроме заячьих лапок для амулетов ничего съестного уже не осталось, Волк, собрав еще способных держаться на ногах мужчин, повел их вглубь леса.

Когда они вышли, солнце только что встало над миром холодным багровым шаром. От него на землю вязко текли лучи; густые, как мед, они застывали в воздухе и примерзали к стволам деревьев. В реве ветра слышались то плач, то обрывки смеха. При приближении людей лес загудел с угрозой и по снегу побежала тень птицы. Лунь сделал в воздухе круг и вдруг, превратившись в ворону, сел на сосновую ветку, уставился на охотников насмешливыми глазами.

Вскоре из-за елей выбежала цепочка круглых следов; петляя между деревьями, она поднималась по косогору. Магорда взяли несколько в сторону, и теперь не сходили с этого следа: лисы знали лучше людей, где меньше снега.

Лес продолжал разворачивать перед ними свиток своих видений.

Охотники не прошли и двухсот шагов, когда из-за пня, заложив назад уши, выскочил заяц; приготовился снова прыгнуть — и, не успев, превратился в заметенную снегом кочку. За кочкой тут же поднялись обращенные в статуи кусты можжевельника, за ними мешанина сосен и елей. А след тянулся все дальше и дальше по раскинутой белой кошме; он вывел людей в лощину, потом повел полем вдоль низкорослого верболаза, затем опять берегом и снова — лесом.

Только на следующий день, когда лисий след оборвался внезапно, как будто оставившее его животное растворилось в воздухе, охотники поняли, что духи водили их за нос. Они стояли на окаймленной синеватыми елями, заросшей камышами проплешине. Ели глядели на них в равнодушном безмолвии; у самой верхушки ближайшего дерева светились, как золотые шары, две шишки. Снег здесь был рыхлым и наверху почти не держался: под ногами было болото…

Вождь повернулся к охотникам. Замерзшие, качающиеся от голода и холода люди смотрели на него испуганно и уныло, уже угадывая его дальнейший приказ и лишь глазами умоляя не отдавать его.

Волк, опустив взгляд, решался. Тихо пробормотал что-то, потом, выхватив из ножен, поднял над головой Меч. Покорные его воле, готовые к смерти магорда опустились лицами в снег; крикнув печально, слетела с еловой ветки и закружилась над ними какая-то красно-синяя птичка.…

И тогда вождь увидел сына. Волчонок вышел из-за ближайшей ели, маленькими черными глазками нацелился в глаза отца.

Несколько секунд колдун стоял молча, опустив Меч, не двигаясь с места и ощущая только, как страх разрывает на части сердце. “Сейчас я умру, — решил он. — Волчонок пришел встретить меня и увести в страну мертвых”.

Затем он сделал неуверенный шаг к сыну, потом другой, третий… — Волчонок отступил на три шага. Волк, ничего не видя, кроме странного блеска в глазах ребенка, пошел быстрее; так же поступил и Волчонок; затем они побежали. За спиною колдун слышал крики и шум множества ног: охотники, поднявшись с земли, бежали за ними.

Утопая в снегу, Волк пересек еловую рощицу и, выбежав на прогалину с очень редкими, тонкими елками, обнаружил, что сын исчез. Пялясь по сторонам, он перешагнул через выворотень, и вдруг нога его провалилась всей голенью в пустоту. Снег и стылые веточки посыпались в образовавшуюся дыру; там, под самой пяткой вождя, кто-то зашевелился…

Волк поспешно выдернул из дыры ногу; отступив на пару шагов, выкинул перед собой Меч Мохту. Из пустоты какое-то время слышался тихий шорох…, и вдруг над выворотнем показалась темно-бурая голова.

Голова вырастала из-под земли, как при восходе луна или солнце — так же медленно и неизбежно. Сначала показались уши и линия шерсточки между ушами, потом глаза и полураскрытая пасть: медведица, развертываясь от спячки, готовилась выпрыгнуть из берлоги.

Решительность уже не раз выручала Волка. Издав пронзительный крик, колдун первым прыгнул к противнице; со всей силой опустил ей на голову Меч. Удар получился не столько опасным, сколько болезненным: оружие разбило в кровь ноздри животного.

Отпрянув назад, медведица завыла от боли. Однако, когда Волк, продолжая дико кричать, опять занес над ней руку, животное сумело опередить его. Страшный удар в грудь отбросил вождя назад, и он, отлетев и выронив из руки Меч, упал на спину. Медведица с воем вылезла из берлоги; лишь пять или шесть шагов разделяли теперь лежащего человека и зверя…

И тут колдун, уже закрывший глаза, услышал, как снова, только куда страшнее, заревело животное. Стрела, пролетев со свистом, вонзилась между ушами; затем вторая, третья, четвертая стрелы то тут, то там пронзили бурую шкуру зверя.

Медведица, вся в крови, уже не крича, а лишь издавая отрывистые, похожие на всхлипы, звуки, развернулась и спотыкающимися шагами двинулась обратно к дыре. Перешагнув через выворотень, она зашаталась и, рухнув на землю, съехала головой в берлогу.

Волк, подобрав Меч, попытался подняться; держась за разбитую грудь, снова опустился на залитый кровью снег. К убитому зверю с радостными криками, размахивая луками, подбегали охотники. Совсем рядом, за пологим заросшим березами холмиком, поднимались к небу синие клубы дыма магордского поселения.

Они были спасены.

— Яков Львович?! Вот уж кого не ждал в Ленинграде! Узнаешь меня? Курсы перед самой войной… В Москве, ну?

Шейнис вглядывался в лицо вынырнувшего из подворотни человека, припоминая.

— Сергей Клычков, кажется.

— Ага, помните, — засмеялся Клычков, отводя взгляд. Так он всегда разговаривал: не глядя на собеседника. — Какими судьбами у нас? Как ты вообще сюда попал? По Ладоге что ли?… Понял, понял: государственная тайна! Сейчас-то ты откуда? С Большого Дома? И — куда?

Они стояли на пересечении бывших Литейного и Сергиевской, и вьюга, выскочившая вместе с Клычковым, поднимала с асфальта, обнажая трамвайные линии, и кружила над ними войско снежинок. Снежинки метались в морозном воздухе, но, не найдя на проспекте ничего интересного, медленно, точно разочарованно, ложились обратно на линии и на глыбами вмерзшие в них неработающие трамваи. Над домами угрюмым поездом тянулись тучи, одна из них пузом задела за трубу ближайшего здания — и, не в силах сдвинуться с места, висела над головами чекистов.

— Слушай! — Клычков фамильярно хлопнул Шейниса по плечу, и тут только Яков различил вялый запашок алкоголя, исходивший от него. — Слушай, у меня есть предложение. Тут на Бассейной, это в пяти минутах ходьбы, живет Слепнев. Дурак страшный и пьяница, но добрейшей души человек. Он сегодня меня к себе приглашал, на спиртик. Пойдем со мной, честное слово, он будет рад!

— Не пью я теперь, — холодно ответил Шейнис.

Лицо Клычкова сделалось еще более неприятным.

— Не пьешь? Ты не пьешь? Кому ты будешь рассказывать? — и, поглядывая на погоны Шейниса, горько вздохнул: — Конечно, гусь свинье не товарищ! Полковник НКВД с каким-то там майором за один стол не сядет.

— Не пью я, — повторил Яков, поворачиваясь к Клычкову спиной. — Да и дел по горло.

— Жаль, жаль, что не хотите уважить старых знакомых, — тут же перешел Клычков на “вы”, обиженно улыбаясь. — А я вот был бы рад с вами посидеть, поболтать за жизнь… Да, кстати, — Клычков хлопнул себя ладонью по лбу. — Слепнев этот сейчас профессора одного исследует, вашего земляка в некотором роде…