К сыру потребовался хлеб. Сыр — удивительное блюдо, нормирующее сытость обеда, одинаково необходимое для переевшего и недоевшего. После сыру даже французская папироса кажется ароматной.

План Егора Егоровича серьёзен, и Лоллий Романович слушает терпеливо. Оказывается, что дорогой Тетёхин считает себя в силах поставить в домике отопление, хотя не уверен, что стены будут хорошо держать тепло. Но ведь что же делать? Ночевать под мостами куда холоднее? Что вы думаете — и это может прийти! А вот французы живут и без отопления, жгут горсточку углей в камине — и ничего; ну, там пальцы распухают. У Егора Егоровича последних сбережений едва хватит на приобретение хозяйственного инвентаря — курятник там или голубиная клетка, но не хватит никак на безработную жизнь в Париже. А какое отопление у профессора в комнате? Папиросное отопление! Нет, эту жизнь нужно пересоздать целиком и решительно. Что скажет на это Лоллий Романович?

Профессор биологии не имеет определённого мнения о наилучших условиях жизни для таких организмов, как его собственный и дорогого Тетёхина. А впрочем — в какой мере это может касаться его?

— Я же вам говорю, что мы будем жить в деревне вместе, вдвоём. То есть, значит, вы и я — понимаете? И будем вести совместное хозяйство; я, скажем, буду по части огорода, копать там, сеять, сажать всякую штуку, потом с кроликами и голубями и прочее. А вы, Лоллий Романович, главным образом по части учёных указаний, что понадобится; анализ почвы, чтобы знать, чего подсыпать, борьба с вредителями, улучшение видов и родов растений, мало ли там что потребуется. Я в сельском хозяйстве самоучка, проще сказать — невежда;. знаю, что есть репа, а какого она класса — . — бог её ведает!

— Если вы имеете в виду Линнееву систему, то, конечно, пятнадцатого, tetradynamia. Это очень просто: шесть тычинок, из которых две длиннее прочих, и тычинки, не сросшиеся с плодником.

— Вот видите! А я её сею вразброс, как придётся.

— Я должен, однако, предупредить вас, что Линнеева система считается устаревшей.

— Это не беда, Лоллий Романович, мы как-нибудь. А может, вы в деревне занялись бы своими учёными трудами, там воздух хороший.

— Это трудновато без лаборатории. И у меня нет бумаги.

— Бумагу достанем. Вот насчёт лаборатории не знаю. У меня главным образом инструменты сельскохозяйственные и по плотницкой части. Ну, не сразу, а там увидим. Пока вы просто попишете, вы же все это хорошо знаете!

— Вы хотите сказать, дорогой Тетёхин, что берете меня к себе?

— Вот именно, зову вас вместе жить, все — напополам, вы да я. Так сказать — будем познавать Природу.

Лоллий Романович смотрит на корочку сыра, на пустой стакан и шейную запонку дорогого Тетёхина, добродушно мигающую над головкой галстука. Планы Егора Егоровича не кажутся ему достаточно логически обоснованными, особенно в части разделения труда, но и достойная реплика как-то не приходит в голову. Странное отсутствие находчивости! Возможно, следствие большой, очень большой усталости. С одинаковым успехом можно и рассердиться и заплакать; и то и другое унизительно. Но возможен также простой и честный ответ, а именно:

— Я должен сказать, что это не входило бы в мой планы, если бы у меня были планы. Впрочем, в последнее время меня занимала мысль об естественном исчезновении, хотя бы и постепенном, иначе говоря, о физической смерти, хотя это не всегда зависит от данного… от данного субъекта, то есть носителя желаний. Я надеюсь, вы меня понимаете?

Прежний Егор Егорович замахал бы руками и обрушился упрёками, — как же иначе разговаривать о подобных вещах! Но теперешний Егор Егорович как раз только что был на похоронах большого человека, истинного вольного каменщика, брата Эдмонда Жакмена, ушедшего к Востоку Вечному. Народу было довольно много: оказались какие-то родственники усопшего, и пришла едва ли не половина братьев ложи. Была сказана речь страховым агентом — настоящая, масонская, правильная и умиротворяющая речь. Смерть, конечно, существует, но в то же время её как бы и нет. Мастера, ушедшего к Востоку, сменяет мастер новый, и так Далее. Очень скорбно и очень жаль брата Жакмена. На кладбище было без шляпы холодно, но пахло весной. Егор Егорович спокойно отвечает на слова своего земляка, казанского профессора Панкратова:

— Понимаю, Лоллий Романович. Но ведь это можно и здесь, и там, все равно. Я тоже не молоденький и не очень счастливый. Может быть, все-таки давайте-ка поживем на свете ещё, вместе, как старые приятели? Я бы очень был счастлив, а то одному мне, Лоллий Романович, как-то сиротливо, что ли.

Зная свою природную чувствительность, Егор Егорович спешно закончил посильной шуточкой:

— Холостяцкая жизнь, Лоллий Романович, имеет свои прелести, — а впрочем, мне до сих пор не приходилось… Так вот, значит, пока мы договорились предположительно, а этак через месяц, я думаю, соберемся окончательно и поедем; кстати, и потеплеет. Верно?

Лоллий Романович не возражал и не сопротивлялся даже и тогда, когда уложили его чемодан и увезли его из Казани; за истекшие шестнадцать лет он не стал самостоятельнее.

По перрону вокзала проплывают чемодан, чемодан, ещё чемодан, чемоданчик, чемоданчик, картонка, теннисная ракетка в винтовых объятиях и семья Тетёхиных. Уезжающих Анну Пахомовну и инженера Жоржа провожает огромная толпа; в ней отметим опечаленного предстоящей разлукой Егора Егоровича; остальные — читатели, навсегда расстающиеся с почтённой русской женщиной и её французским сыном.

Анна Пахомовна читала «Анну Каренину» и потому всегда, садясь в вагон, тревожно ждала, не пройдет ли мимо окна, нагибаясь к колёсам, испачканный уродливый мужичок в фуражке, после чего Анне предстоит броситься под поезд на ближайшей станции. Мужичок не прошел, и поезд тронулся, отрезав и оставив на перроне главу небольшого, но отличного семейства.

Дальнейшее произошло вне поля зрения Егора Егоровича. Колеса постукивали на стыках рельс, пока поезд не прибыл в портовый город. Посадка на пароход свершилась в полном порядке, и без суеты, заработал винт, вспенив средиземные волны, — и вот уже виден африканский берег. Стило, создавшее образ примерной женщины, складывается и ввинчивается само в себя.

Проводив жену и сына, Егор Егорович употребил некоторое время на раздумье о том, как все это странно: были и уехали. Конечно, по сравнению с Сингапуром до Марокко — подать рукой. Потом Егора Егоровича заняла простая, но небезлюбопытная мысль, что вот одни люди едут с севера на юг, другие с юга на север, и все это сложно и хлопотно, а казалось бы — чего проще: обменялись бы потребностями, вынуждающими их ехать, и оставались бы каждый на месте. Однако, вдумавшись в вопрос глубже, Егор Егорович убедился, что это не всегда возможно и что предотъездная суматоха выбила его из колеи и мешает сосредоточить мысль на действительно серьёзных вопросах. Через недельку, окончательно ликвидировав квартиру и лишнюю мебель, двинется и он на новое жительство, да и пора, так как средства кончаются, а нужно прокормиться двоим бобылям. Хорошо, если кролики действительно так быстро плодятся, что пока ешь одного родится другой.

Дома, на улице Конвансьон, беспорядок и гулкая пустота; оголились окна, нет салфеточек, Фёдор Достоевский бежал в Африку со знаменитой девственницей. Пылесос можно продать, книжный шкапчик поедет в деревню, но «Митину любовь» в переплёте Анна Пахомовна увезла: самая её любимая книга.

В особый пакет Егор Егорович укладывает муаровую ленту, запон, перчатки и тайные книжечки, которых набралось немало. Одну оставляет для чтения — толстый томик о посвятительных обществах мира древнего и средних веков. До чего же все-таки интересно!

Перед Егором Егоровичем вырастает живописная фигура жреца с атрибутами богини Анубис. Тело Егора Егоровича тает — остается душа, а жрец превращается в богиню отменной красоты. «Откуда ты идёшь и чего ты хочешь?» — спрашивает богиня душу Егора Егоровича, пришедшего с вокзала и хотящего немножко почитать книжку, прежде чем заняться дальнейшей укладкой вещей. И однако душа отвечает: «Я иду издалека созерцать твою красоту; мои руки приветствуют твоё имя Истины; я явился сюда из страны, где не растут ни Акация, ни дерево Сонт, где нет зелёных листьев. И я хотел бы проникнуть во вместилище великих тайн». Тогда Анубис отворяет дверь и ведет душу Егора Егоровича длинными коридорами в дом Озириса. Там все стены увешаны тайнами, ими же уставлен пол, так что легко запнуться о раскрытый ящик или скамеечку для ног. В одном из ящиков Егор Егорович узнает свою скромную посуду (лучшая уехала в Африку лечь в основу хозяйства Жоржа), а рядышком чемодан с бельём и летний костюм в аккуратном чехле; через все это приходится перешагивать, пока, вместе со своим мистагогом, Егор Егорович не останавливается у двери с двумя колоннами. Он знает, что это два лика Истины, две правды, среди которых колеблется и мечется слабый человек. Между ними дверь, запертая на два крючка. «Знаешь ли ты, каково имя этой двери?» — «её имя — Открывательница божественного света». — «А имена двух крючков?» — «Один — мастер Истины, другой — мастер Силы, таковы их имена». — «Войди же, и ты познаешь сущность вещей».