— Егор Егорович слушает профессора с большим неудовольствием. Подобных шуток он не любит. Он знает, что в мире не все благополучно, но верит в обновление человечества проповедью свободы, равенства и братства, а главное — любовью и стремлением к познанию истины. Лоллий Романович озлоблен тягостями личной жизни и, очевидно, утратил веру в прогресс человечества.

И однако — дух Егора Егоровича смущён. Действительно, с такой угрозой, как порабощение человеческой личности, невозможно бороться только бесплатным отпуском лекарств против расстройства пищеварения. Но как же быть и что делать? Выйти на улицу и кричать истошным голосом? Стрелять из револьвера и бросать бомбы?

Пользуясь тем, что дело происходит в кукольном театре, Егор Егорович делает опыт: упирает в плечо приклад винтовки, зажмуривается и нажимает собачку. Оглушённый выстрелом и покалеченный отдачей, он оглядывается и видит перед собою труп профессора, залитый клюквенным морсом. Один глаз Лоллия Романовича хитренько прищурен и продолжает издеваться над дорогим Тетёхиным. Егор Егорович выбегает на улицу и бросает бомбу. В образовавшейся на мостовой воронке усматривается разбитый автомобиль, куски женщин и детей, пудреница и раненая собачка. Нет, это, во всяком случае, не по душе Егору Егоровичу; что угодно, но к кровавой борьбе не способен!

Вытирая остатки морса, профессор говорит иронически:

— Ну, что ж, тогда действуйте облаточками хины и каскарасаграда. Или запишитесь в политическую партию, все равно какую, и оглашайте окрестности ослиным рёвом. Осел — народец полезный, терпеливый и бичуемый. Под таким именно девизом выходил некогда юмористический журнал в одной стране, которая первой и доказала справедливость изречения.

— Зачем вы так говорите, Лоллий Романович? Есть же иной путь…

— Есть ещё один путь, дорогой Тетёхин, который я и избираю.

Профессор выпивает огромный бокал цикуты и умирает.

Конечно, мы неточно воспроизводим разговор старых друзей и побочные события. Профессор не умирает, а с трудом взбирается на седьмой этаж, где он довольно дёшево снимает комнату для прислуги, светлую и без отопления. Комната завалена нарезанным картоном, из которого клеятся коробочки для патентованных лекарств. «Ваш муж перестал вас любить. Натирайтесь дважды в неделю этой мазью, и к вам, вместе с чудесным цветом лица, вернется семейное счастье». «последнее завоевание науки — нет больше лысых волос! Излечиваем совершенно и навсегда секретно без уколов в запечатанном пакете. Отзыв известного писателя Дурындина: с тех пор как я стал употреблять…» На некоторое время профессор обеспечен работой по своей специальности. Дверь мансардной комнаты выходит на балкончик. К перилам приделана деревянная доска, на которой профессор, в дни благополучия, рассыпает хлебные крошки, — как было в Казани. Французские воробьи ничем не отличаются от казанских сородичей; они решительно не допускают, чтобы хлеб предназначался не для них, и потому проявляют чудеса хитрости и ловкости, стараясь похитить крошки, оставленные двуногим простаком. Профессор наблюдает за ними через пыльное стекло и каждый раз, хотя и неохотно, вспоминает, что там можно было видеть в окно довольно обширный сад и лоб чудака Лобачевского.

Затем он погружает кисть в банку с клейстером и препятствует мыслям принять нежелательный оборот в связи со случайными воспоминаниями. Клеит он быстро, аккуратно, опытной рукой, напевая на похоронный мотив недавно произнесённую им итальянскую фразу об осле:

Раз в неделю аптекарь утраивается: триптих святых чудаков. Святой Жан-Батист Русель посередине, в высоту едва умещаясь в рамке; по бокам — весь в улыбке святой Георгий Тэтэкин и святой Себастьян Дюверже, вообще говоря — торгующий обоями (братьям скидка 50 процентов). Егор Егорович держится весело и восхищённо, брат Русель — серьёзным хозяином, брат Дюверже — уважительно и с отсутствием юмора. Этот последний обладает удобной наружностью человека, которого мы сегодня уже два-три раза встретили на улице и столько же раз вчера; нет оснований думать, что мы не пожмём его руки завтра. Себастьян Дюверже вполне сознает свою обыкновенность и относится с уважением и как бы удивлением к своим компаньонам по тайному обществу отпуска медикаментов бесплатно.

Когда Егор Егорович предложил брату Дюверже эту странную операцию, обойщик не сразу понял её смысл. Сначала он подумал, что в проекте русского брата и аптекаря есть какая-то коммерческая выгода (как есть она в скидке 50 процентов с цены обоев) и, ещё не дослушав до конца, решил примкнуть. В дальнейшем из необыкновенно пылкой речи брата Тэтэкин он понял, что коммерческой выгоды нет, а есть чистый убыток, — и тоже решил согласиться, но, так сказать, с ограниченной ответственностью. Наконец до его сознания дошло, что ему попросту предлагается жертвовать франков пятьдесят в месяц на отпуск неимущим йода, салицила и слабительного. Тут его мысль начала путаться, а вместо неё заговорило то неразумное, щекочущее, но приятное чувство, которое он привык испытывать на тайных собраниях ложи, но в природе которого никогда не мог разобраться. В этом, собственно, и была приятность и беспокойно-притягивающая сила. Подсчитав мысленно свои возможности, брат Дюверже, по деловой привычке, не сводя глаз со случайно расстёгнутой пуговицы на жилете русского брата и потеряв нить его путаной речи, решительно и суетливо забормотал, что готов дать столько, сколько дадут компаньоны, чтобы уж все поровну. Сто так сто! И, в некотором ужасе, будучи человеком весьма среднего достатка, потянулся за бумажником, хотя пока денег не требовалось. При этом он так и не понял, как это получилось, а кстати — почему до тех пор никому не приходила в голову столь блестящая финансовая операция? По уходе достойного брата Себастьян Дюверже некоторое время растерянно улыбался, потом покачал недоверчиво головой и принялся за подведение итогов делового дня..

Раз в неделю заговорщики встречались в аптеке Руселя, который представлял аккуратно выписанный на бумажку секретный счёт. Егор Егорович отмахивался и просил просто сказать ему, сколько полагается на его долю. Дюверже, наоборот, внимательнейшим об-, разом проглядывал отчёт, деловито хмуря брови на таких обозначениях, как Cacodylate de soude a 0,05, Urotropine et Charbon pulverise, строго подсчитывая цифры расхода и медленно, на бумажке, деля его на три. Результат он записывал в свою книжечку и отмечал дату недельного расчёта. С такой же аккуратностью он пересчитывал и полученную от Руселя сдачу со стофранкового билета и клал её в особый карман. Все это выполнив, делался добродушным и даже шутил, рассказывая анекдот, которого, за ветхостью, уже никто, кроме него, во всем Париже не рассказывал и который в его изложении терял и то, что имел в молодости.

Всякий раз между тайными дельцами возникал спор: аптекарь настойчиво указывал, что делить расход на три части несправедливо, так как сам он, получая за медикаменты две трети их продажной цены, не только ничего не теряет, а ещё имеет некоторую наживу, и что поэтому достаточно, если компаньоны будут совместно уплачивать только половину. Пропуская запятые, он хмуро выкрикивал:

— И притом. Хотя с выбором только очень бедным… об этом болтают… увеличилась клиентура платных… валят толпами. Не ожидал. Реклама. Что? Наживаюсь… вид благотворительности… даже если пустяки… несправедливо… пересмотреть соглашение… достаточно пополам… вы оба… половина моя. Иначе. Освидетельствовать при-куран. Вот.

Егор Егорович горячо возражал, что нужно учитывать труд брата Руселя и его реальный убыток. Дюверже вслушивался беспокойно, туго соображая, и пытался высчитать на бумажке, но не знал, что именно. Побеждало всегда красноречие русского брата, и все заканчивалось тремя шипучками (сода, кислота, aqua distillata[97]), так как от абсента Егор Егорович отказывался — в тот раз немножко болела голова.