Ратники за монастырем в тайных дозорах видели пришедшего к воротам согбенного старца в белом одеянии, они приняли его за Илия и не стали беспокоить проверками схимника бредущего…

Перед утром сидящий на колокольне пулеметчик тоже видел на кладбище светлый облик старца, обходившего и обихаживавшего могилки и молящегося над плитою первопустынника, основавшего монастырь…

Илий молился в келье, и перед утром воссияла она белым столпом света, старец упал на колени, узнав пришедшего… Глаголил ему великий чудотворец Сергий Радонежский, воспаривший в огне небесном над земляным полом:

— Зря сумнишься… Послал Бог твоя благословение согрешающего мужа, и воин сей потребит ворога лютого…

И долго они говорили — два Старца, а перед утром посланник Божий Сергий удалился в станы свои… Оставив Илия в муках великой радости и окрепив дух его пуще… И криче воплем счастия сердце молитвенника Илия: «Сергий! Сергий! Сергий!»

Всю ночь Егор бдел у заветной кельи гостя и перед утром отпустил отдыхать все посты и Солнышкина с Мошняковым. За ночь эту своим глубинным сознанием постиг что-то особо значимое, но пока недоступное для полной ясности. Он понял, что сегодняшняя безоблачная ночь какая-то особая для будущего и прошлого, нужна для настоящего…

Он слышал гулко падающие в саду яблоки. Они осыпались на могильные плиты почивших тут монахов и святых старцев, он ночью ходил проверять посты и видел, как яблоки светятся в ночи райскими плодами и кладбище монастырское было в каком-то нежном звездном сиянии и ладанном благоухании, и кресты на куполах виделись, и тусклое золото их мерцало необычайно, а когда он посмотрел на озеро со стены монастыря, даже страх охолонул. Вся поверхность воды была белой-белой, как расплавленное серебро, и тишь на его глади стояла небесная, не всплескивала рыба, и утиного кряка не слышно было… Бел-озеро сияло… И тут Быков высмотрел фигурку светлую человека, стоящего на берегу, и подивился: «Не Илий ли убрел к озеру?» Таинственный силуэт безмолвно бдел у берега, а потом вскинул молитвенно руки над головою и стаял… как снег белый… И столп огненный достал неба…

— Пора! — разбудил Лебедева Егор.

Тот быстро оделся и всполоснул лицо под рукомойником, направился к келье гостя, и скоро они явились оттуда. Быков шел впереди, ведя их через сад к пустыни старца, и услышал вдруг сзади тихий и умиротворенный голос приезжего:

— Яблоки-то как пахнут, как в моей деревне…

Только они подошли к вросшей в землю избушке, как дверь распахнулась с женским тревожным вздохом на петлях и старец возник на пороге. Из-за его спины лился свет на траву, озарял ноги пришедших. Смиренномудрый Илий вдруг пал на колени перед гостем, склонил голову к его ногам в земном поклоне.

- Ваше боголюбие! — сердечно промолвили его уста. — Будь милостив зайти к убогому Илию…

- Да зачем же вы так, встаньте, пожалуйста, — растерянно проговорил Скарабеев и резко склонился над старцем, пытаясь его поднять на ноги.

Что-то выпало из расстегнутого нагрудного кармашка приезжего и, ярко блеснув, укатилось к порогу. Он даже не заметил потери и приподнял Илия. Старец ласково ощупал руками его и пригласил в растворенную дверь, а Егора и Лебедева просил малость обождать:

- Мы скоро позовем вас, мы вдвоем побудем втай и поговорим.

Он закрыл за собой дверь на крючок, Егор зажег спичку, пошарил у порога, Что-то блеснуло в траве, и он поднял какую-то вещицу, мокрую от росы. Снова чиркнул спичкой, и Лебедев испуганно воскликнул:

— Орден Ленина! Откуда он у тебя?

- Выпал у него… отдадите потом, а лучше оставить его тут, — Егор положил орден на трухлявый пень у входа…

Гость в келье чувствовал себя неуютно. Оглядел жалкое убранство при свечах, сомневаясь уж в приходе сюда. Старец ласково усадил его на дубовый отрубок у стола и стал говорить… С каждым его словом у сидящего все шире открывались глаза в недоумении. Илий поведал всю его жизнь, всех его близких, величал по имени-отчеству отца с матерью и дедов, а с замиранием сердца слушал Скарабеев совсем потаенное, известное только ему одному, но близкое и дорогое… про то, как съел он двухлетним мальчонкой перед пасхой уготовленное сладкое тесто для куличей, поставленное на печь для тепла и чтобы взошло оно перед выпечкой, чем вызвал у матушки переполох за жизнь его опасавшуюся… старец так ведал, словно сам с ним тогда сидел на печи и видел, как он запускал ручонку в большую глиняную кринку под полотенце… отрывал кусочек тягучего сладкого теста и тянул его ко рту… Сидя на отрубке, Скарабеев чуял горячую печь под собой, зримо все представлял и ощущал себя младенцем… Много и точно поведал Илий о его прошлом, да так проникновенно и ласково, так завораживающе любовию светлой, что тело гостя стало пошатываться… Снизошла благодать, благость душевная воспоминаний, и вдруг открылось полное доверие к этому ветхому старику, он смотрел на него изумленный, потрясенный прозорливостью и святостью кроткого дедушки, согбенного летами, суровое сердце оттаяло до того, что сидящий испугался влаги на своих щеках, собрал и организовал всю непреклонную волю свою, но щеки все мокрели, и вдруг горло само дернулось всхлипом. Уже не сдерживая себя, видя все полотно своей жизни и ощущая мальчонкой себя на печи русской, видя воочию всех погибших и померших, свою деревню и детство, окопы германской войны и гражданской, свой полк, хрипы смертные людей убитых им самим и по его приказу в атаках погибших, он вдруг глухо зарыдал и сполз на колени с жертвенной дубовой плахи, истертой до блеска страждущими людьми от времен самого Святого Сергия… Плаха сия дубовая не дозволяла врать и не принимала никаких мирских оправданий, плаха сия, вырубленная из кряжа моренного первопустынником монастыря, плахой высшей покаянной была, вела к искренности и чистоте слова и помысла каждого прикоснувшегося к ней…

- Поплачь, погорюй, сердешный, знать, убудилось сердце твое опаленное горем и бранями вельми умаянное, — Илий прижал голову его к своим коленям, гладил дланью по волосам и чуял неимоверно великую силу духа этого человека и зрил тугое вервие его жизни и молил Бога отпустить грехи его прошлые и готовил себя к мигу самому важному и великому…

Когда притихли тяжкие мужские слезы и гость успокоился, Илий, заставил его наклонить голову, возложил на нее конец епитрахили и сверху правую длань свою, велел повторять за собой покаянную молитву: «Согрешил я, Господи-и, согрешил душею и телом, словом, делом, умом и помышлением и всеми моими чувствами: зрением, слухом, обонянием, вкусом, осязанием, волею или неволею, ведением или неведением…»

— Согрешил я, Господи-и… — вторил исповедуемый.

А потом старец вознес молитву разрешения от грехов: «Господь и Бог наш Иисус Христос, благодатию и щедротами человеколюбия Своего, да прости ты, чадо Георгия, вся согрешения твоя: и аз, недостойный схиигумен Илий, всластию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь…»

Он крестообразно помазал чело пришедшего елеем от святой иконы и дал испить из старинной серебряной чаши богоявленской воды, дал вкусить освященной антидоры, потом поцеловал благословляемого в уста и дал приложиться к образу Божьей Матери и положил ему в ладонь три маленьких ржаных сухарика, со словами общехристианского назидания, а о сухариках сказал так:

- Первый съешь и запьешь святой водою при битве скорой за Москву… второй при битве за Царицын, а третий… Встань с колен… и выслушай стоя путь свой… Ты будешь иметь жизнь вечную за подвиги своя и причислен будешь к лику святых в новой, победившей тьму России… через много лет. Третий сухарик ты съешь сидя на белом коне… принимая великий парад… и по воле Господа крест возложишь, упомянув день сей и убогого старца… И не убоишься ты осенить себя крестным знамением, сняв фуражку, ибо радость будет народа такая… и глаз тыщи будут на тебя устремлены… и глаз вражьих ненавистных мгла… Державный путь твой, сын мой, но не забудь Бога и не возгордись, ибо есть в каждом человеке сей грех, но не позволит тебе сделать самый великий подвиг твое исконно русское благородство, после победы над еще более злыми ворогами, чем германцы…