В монастыре стали появляться новые люди, имена их написал Лебедеву Окаемов, и тот умудрился разыскать старых соратников Ильи Ивановича в хаосе войны. Одних привозили прямо из лагерей Котласа и Воркуты, других отыскивали на фронте или на работе, а на некоторых Солнышкин давал короткие страшные справки: «Убит… расстрелян в тридцатые годы… умер от голода». Таких справок было много, и Окаемов изболелся душой. Навсегда потеряны талантливые ученые, русские гении… Он не мог себе простить, что ничего не предпринял во спасение, хоть и сам скрывался под чужой фамилией…
С первого же вечера он ввел обязательный сбор после ужина у пруда и пение, видя незримое соединение всех курсантов в единое целое под влиянием родных песен, лучшего отдыха и нельзя было придумать после напряженного и трудного дня учебы. Сам слушал былую старинушку России, пел со всеми вместе, рассказывал у костра об Азовской сидении казаков, о походах Ермака, о прошлом, без коего не может быть крепи будущего и силы новой-ратной…
* * *
Однажды перед вечером, когда Окаемов читал лекции по криптографии и шифровке кодов, в учебный кабинет зашел возбужденный Лебедев, в очередной раз приехавший из Москвы. Он поманил от дверей рукой Илью Ивановича и отдал распоряжение курсантам:
- Продолжайте заниматься самостоятельно. Быков, вы тоже идете со мной. — Когда они оказались в монастырском дворе, Лебедев проговорил: — Кого я тебе привез, ты даже не представляешь, идем скорее к машине. Он серьезно болен, прямо из лагеря, чудеса там вершил, даже уголовники его боготворили; кого я привез… так трудно было найти его и вызволить.
Когда они подошли к машине, Окаемов заглянул внутрь и увидел худого, грубо остриженного старца в драной телогрейке, с большими внимательными глазами. Сидящий квёло усмехнулся и прошамкал беззубым от цинги ртом:
— Радость моя… не признаешь отца Илия…
- Схиигумен Илий! — Окаемов сунулся в машину и приложился губами к длинным сухим перстам, помог выйти согбенному старцу.
- Я сейчас сбегаю за Ириной, — догадался Егор и бросился в корпус, где размещалась санчасть.
Окаемов с Лебедевым вели туда старца, поддерживая под руки, о чем-то тихо с ним беседуя, успокаивая и радуясь. Отец Илий шаркал плохо слушающимися ногами, печально оглядел собор и купола церквей, все внутреннее пространство монастыря, и глаза его оживились, зажглись светом надежды. Уложили его в маленькой келье-палате. Егор притащил из кухни горячего бульону и свежего ржаного хлеба, куски жареной рыбы. Старик безучастно лежал поверх одеяла, покорно давая Ирине слушать себя.
- До чего довели Святителя! — глухо промолвил Окаемов, отвернувшись, и вышел из кельи.
В коридоре его догнал Лебедев, виновато оправдываясь:
- Ничего сделать не могли, на особом счету он у них… Едва сумели отвести расстрел в тридцать седьмом. Мы за него боролись!
- Надо было сделать невозможное! — с укором выдохнул Окаемов.
- Понимаю не хуже тебя, — Лебедев нервно закурил и продолжил: вы подкормите его, сам знаешь, врача прислать не могу, как чуток окрепнет… под новыми документами свожу в Москву. Боюсь, что чахотка у него, кашель с кровью… или легкие на допросах отбили. Беда-а!
- Ладно, извини за упрек, ты и так делаешь невозможное. Отец Илий достояние России, духовное достояние. Я его знаю с двадцатых годов… Это Ангел Земли Русской… наш духовник. Нет прощения нам с тобой за его судьбу. Слава Богу, что хоть жив, а я слышал, что расстреляли по приговору Ленинградского НКВД… Ты молодец! Как тебя до сих пор самого не шлепнули, с огнем играешь, брат… Будь осторожнее…
- Свинья не съест… хоть под постоянным контролем самого Берии… Все подсовывает мне своих стукачей, на большее мозгов не хватает. Поехал я, что-то в последнее время чую особую опеку. Если меня возьмут и они объявятся здесь, действуйте по плану ликвидации. В случае окружения уходить подземным ходом на запасной плацдарм русской разведки, — Лебедев вдруг весело рассмеялся и тихо промолвил: — Ни хрена, брат, они нам не сделают. У меня уже несколько таких тайных школ с разными целями и ориентировкой. Кую кадры для будущей России… Война только маленький эпизод в ее судьбе, победа будет наша и надо думать уже о том, как жить после войны и что предпринимать. Думай!
- Думаю… Всего доброго. Все исполню по плану. Счастливо!
— Поставь на ноги отца Илия, я надеюсь…
ГЛАВА II
Ирина дни и ночи проводила у постели старца. Ее заботами милосердными, ее руками целительными и душой светлой Илий стал окрепляться, все чаще появлялась в глазах его надежда и радость, он мог уже вставать и молиться, но вдруг кровь пошла горлом и старец опять слег и чахнуть все его тело взялось, желтизной налились щеки и угасал взор его светлый. Тогда Ирина попросила Окаемова срочно вызвать Лебедева. Тот приехал незамедлительно, вошел в келью пустынника святого и все понял: не жилец более Илий — так померк он и ссохся от болезни своей. Старец уже не мог разговаривать, только смотрел добрыми и печальными глазами на суету людей вокруг и благодарно щурил веки глаз своих, и квёлая улыбка ласкала их на сухих устах. Ирина попросила выйти в коридор Лебедева и Окаемова и сказала им строго:
- Надо немедленно везти его к моей бабушке Марии Самсоновне. На больницу надежда слабая, тут особое лекарство и травы помогут… Изнемогло сердце отца святого лихими бедами и болью; всем хотел помочь, истратил силы, надломили тело его, но дух его крепок. Помогите же ему. — Ирина заплакала, — я не могу смотреть, как уходит этой светлый человек… Он должен жить.
— Успокойся, успокойся, — Окаемов погладил ее по голове рукой, как маленькую девочку. — Поедем к твоей бабушке, а лучше всего ее сюда привезти, сможешь ли ты это сделать?
— Я-то смогу! А при нем кто останется? Если возможно, пусть Егор едет. Обернетесь скоро, а я бабушке записку напишу. Она поймет, знает мой почерк…
— Поехали! — Лебедев решительно направился к машине.
Скоро они уже мчались к Москве в легковой. Лебедев опять сам рулил, а рядом сидел Егор, с интересом выглядывал в окна; разговаривали о своём. В столице только заправились и опять понеслись в сторону Рязани. Их часто останавливали посты, но документы Лебедева внушали особое почтение, сразу же пропускали дальше.
В деревню заехали рано утром, стояла она на крутом берегу реки, и открылось им еще снулое заречье так предрассветно бескрайне, что почудилось это видение всей русской земли просыпающейся. Убегали к восходу леса и луга, поля и перелески, уже вились дымы из труб деревень там живущих. Над рекою туман легкий плыл вслед за водою, румяное солнце лишь выглянуло из-за предела мира, и сияла земля пробуждающаяся, тронулись его теплом облака спящие, звезды угасли синие, березы белые встрепенулись и погнали свежий духмяный ветерок качанием крон своих зеленых, ободряя и будя землю, птиц и зверей радуя жизнью дня народившегося.
Село Константиново жило на особом русском просторе, скромная барская усадьба над обрывом реки, тихие зеленые улицы…
Встретила их Мария Самсоновна у ворот, словно ждала долго и знала, что едут за ней. Улыбка на ее лице была радостная, глубокие глаза светились добром, ковыльный волос выбивался из-под платка, высока она ростом и спина прямая, не согнутая веком прожитым. Даже морщины на лике ее благостны и приветливы. Егор вышел первый к ней и поздоровался:
- Здравствуйте, Мария Самсоновна, а мы от Ирины к вам.
- Здравствуйте, люди добрые, заходите в дом, пирогов испекла, еще горячие, молочком напою, там все и поведаете, — она широко растворила калитку и впустила их к себе.
Домик был небольшой, рубленный из дерева, опрятный, с чисто блестящими от солнца оконцами. Во дворе все прибрано и много деревьев: рябины, берез, яблонь и дуб рос молодой за оградкой, шептал листьями солнышку молитвенные стихи…
По тряпичным половичкам они вошли в избу, разувшись у порога, сели за стол под множеством образов, украшенных вышитыми рушничками. Тлела ясно лампадка под ними, и лики святые из темных от времени икон пытливо взирали на гостей. Печное тепло наполняло дом и хлебный дух пирогов горячих, укрытых на столе в глиняной чашке льняным полотенцем. Хозяйка все делала споро, вот уж налила по большой глиняной кружке холодного молочка, смахнула полотенце с пирогов и заботливо торопила:
