- Ешьте, ешьте, пока не остыли… с ягодкой пирожки, скусные-е, немного мучицей разжилась и вот испекла. Они ели пироги, припивая молоком, и было такое ощущение у Егора, что приехал в свой родной дом, а тут еще карточку на стене увидел Ирины и прилип к ней глазами. Смеющаяся, с толстой косой на груди, она снялась еще девчонкой-школьницей. Мария Самсоновна уловила этот взгляд и тоску в глазах Егора и все прочла в нем. Сидела за столом, подперев кулачком голову, и уже внимательней его разглядывала. Нравился он ей, хороший и пригожий мужик и ест аккуратно и крошки не сронит, аппетит хороший, знать и работник он. Егор молча подал ей письмо Ирины, а когда она с радостью взяла его и оглядела, увидел он в ее плавных движениях привычки Ирины все делать ровно и неторопливо.

- Ты уж прочти, милок, неграмотная я вовсе, — она вернула письмо.

Егор прочел и поднял на хозяйку взгляд. Увидел на лице ее радость.

- А чё не поехать, поехали, ведь я одна, потом заеду к Доченьке в Ховрино в гости. Внучу хочу поглядеть, уж больно давно не видывала, все войны проклятые… Гостинцев повезу, грибочков соленых и яблочков ранних, — она стала собираться и вдруг опять подошла к столу, — она прописала о человеке страждущем, что за недуг его одолел? У меня есть травки и настои крепкие, чем хворает он?

Егор рассказал, как мог.

- Поспешать надобно, ой, плохо ему, кабы успеть, — она сложила в плетеную корзину травы и пузырьки с настоями и была готова ехать.

Егор взял из ее рук мешочек с яблоками и березовый туес с солеными грибами, помог забраться в машину. Спросил уже садясь рядом с Лебедевым:

— Двери-то не замкнули в дом, не разворуют?

- Никогда не замыкали дом, кто ж станет воровать? Все свои в деревне… никто не закрывает, так повелось…

Илия они застали живым. Егор заметил темные круги под глазами Ирины от бессонных ночей, она так устала, что даже вид родной бабушки, выпестовавшей ее, почти не изменил ее поведения, только поцеловала ее и подвела к постели старца со словами:

- Помоги, бабушка, ради Бога, поставь его на ноги… он хороший…

- Ариша, ты ж моя голубушка сердешная… вся в меня удалась, — она обняла ее за голову и приголубила, — поможем, чё не помочь доброму человеку, — она склонилась над старцем и потрогала его лоб рукой, заглянула в глаза уставшие от этого света, вынула старинный пузырек из своей корзины и ложечку серебряную, налила темной густой жидкости. Напоила Илия со словами: — Небось помирать собрался? Не спеши, милой, ить ты не все успел сделать… ить так? Не Бог тебя призывает, а враг сушит и изводит супротив Бога. Жить тебе, братец, и здравствовать наперекор злым духам… Нельзя помирать раньше времени, грех это, батюшко, — она повернулась к стоящим людям и проговорила строго: — Оставьте нас наедине. Ариша, а ты иди спи, лица на тебе нету… Егорша, уведи иё силой, она сомненьем своим мешает мне… Идите с Богом… Все ладом сделаю и потом позову.

Окаемов помялся и, склонившись к уху Марии Самсоновны, шепнул:

- Схиигумен Илий монах… Это очень высокий и мудрый человек… помогите ему… он нужен России.

- Ну и что коль монах, при монахах прислужницам дозволялось быть и греха нет в том, что я нахожусь при нем. Идите, ступайте и не мешайте нам, — она перекрестилась на икону в головах лежащего и села рядышком на стул.

Илий молча взирал на нее, закрытый до подбородка одеялом. Его сухие длани лежали поверх солдатского сукна, глоток горького и пряного лекарства живительно растекался по телу и просветлял сознание.

Она печально глядела на него, видя стриженную клоками седую голову, изморщиненное невзгодами лицо, изработанные тяжким трудом мозолистые ладони, и постигала его судьбу страдальца, всю горечь насилия, учиненного над его душой и его бренным телом. Только глаза остались в этом человеке ясными и высокими, не смогли замутить их никакие беды и страдания, верой светились они и добролюбием.

Он слышал ее говор и понимал ее, но сам ответить не мог. Он уже смирился со своей болезнью и исходом скорым, молился молча, каялся и просил Бога за людей всех, даже за тех, кто бил его сапогами в грудь в подвалах Ленинградского НКВД, за тех, кто плевал ему в лицо, клочьями вырывал бороду и власы, кто глумился над ним и верой святой. И были они заблудшие, бесы вселились в них, спасение их заботило Илия еще тогда, когда харкал на пол кровью из отбитых легких и слушал хруст в себе ребер переломанных…

- Не тужи-ись, голубь ясный, тоскою не томись и помогай мне и людям, кои о тебе плачутся… вон внуча извелась, а коль помрешь? Ить она душу твою полюбила, поняла… Редкая у тебя душа знать, приветная, — она еще налила какого-то лекарства и напоила его, — бедный ты мой… поизгалялись сатаны над тобой, и не сказывай, все вижу и чую сердцем, — она сняла его руки с одеяла, открыла грудь старца, заголив рубаху к подбородку, поймав его взгляд напряженный и стеснительный, ласково успокоила, уж потерпи, поглядеть мне надобно тебя, — она трогала сильными пальцами его ребра и качала головой, — как же ты живой остался? Все ребрышки переломаны, посрослись наискось… а одно острым краем легкое режет… не беда… ты уж терпи, болезный мой, — она вдруг сильно давнула пальцами, Илий услышал хруст в своем теле, и боль полыхнула мгновенная, а потом сразу стало легче.

— Вот и все, милой… вправила тебе ребрышко, а то оно так без дела болталось выпавшее и терзало тебя. С недельку полежишь, и оно врастет на место в хребтину-то, мешаться больше не будет, а кровушку угомоним снадобьем травным. Боле не стану ниче делать, а потом хребтину тебе всю пройду рученьками, вправлю все костушки, на место определю, и голова перестанет кружиться. Ить кружится голова иной раз? Кружится… — она запустила ладонь под его спину и быстро прошлась пальцами по позвонкам, — так и есть… шибко они тебя изломали, изверги, как же ты ходил и работал, ить так умозолил рученьки… Ить боль же испытывал страшную… Милый ты мой старинушка… Чем же ты окреплялся и жил?!

— Моли-итвою, — едва внятно прошептал Илий…

- А теперь спать велю, — голос ее окреп, — омрачению не поддавайся, ить так просют люди за тебя и Бога молют… Кто ж им даст спасение и слово Божье, укажет путь праведный, ежель не ты, Илий! Ить так тебя зовут? — Она увидела, как он закрыл и открыл глаза утвердительно. Стали они уже сонные и радостные, как у грудного дитя… — Вот и хорошо, а я пойду травок свежих на лугах соберу и приготовлю такие меды тебе сладкие и животворные, помолюсь за тебя ноченьку, молитва моя женская, плачная, и коль с твоею молитвой сольются во здравие, то на ноги скоро станешь и праведную жизнь свою продолжишь, святой человек… — она его укрыла уже спящего и вышла.

В коридоре все с нетерпением ее ждали, и на немой вопрос она улыбнулась облегченно и успокоила:

- Спит… ребрышко у него вывернуто было и давило дых, все вправила ладом… Мне бы в луга сходить, травки собрать.

Лебедев тронул за плечо Егора и проговорил:

- Проводи Марью Самсоновну за монастырь к озеру и лугам.

Только теперь обняла Ирина бабушку и расцеловала, лицо ее сияло, куда делись усталость и страх за умирающего старца.

- Неслух, Ариша, — растрогалась старуха, — иди поспи, а вернусь, то и погутарим вдоволь. Старичок-то и впрямь хороший, не зря за мной послала людей… за великую честь почту его поправить, ну, идем же, Егорша, по травы…

Они вышли из монастыря и медленно побрели вдоль озера. Старуха вглядывалась в разлив трав, искала какую-то редкую и не находила пока. Остановилась на берегу озера, перекрестилась на собор и церкви за каменной стеной обители и пытливо оглядела вновь Егора.

- Ты не забижай, милый, Аришу-то, — робко попросила и скромно опустила глаза, — самая любимая внуча… Последняя… Исскучалась по ей, моченьки нету, думала уж и не увижу больше… Слыхивала, что ранили иё два раза, все молитвы измолила, все глазоньки проглядела, на дорогу кажний денюшко выходила-выглядывала. Родну дочь так не жалела, а к внуче всем сердцем приросла, исстрадалась…