— Откуда мне знать.
— На санскрите это звучит так: «Вол стоял у ручья»!
— Так что же завоеватели ищут в Тибете?
— Корни свои и древние знаки-руны, великую утерянную культуру ариев, чтобы воспринять ее, а скорее всего — погубить. Любой ценой искоренить и стереть в порошок божественное начало арийской философии мира, оно зиждилось на священных заповедях добра и любви. Эти знания Силы мешают править зло чертям мира сего. Бытует миф, что в Гималаях укрыта от людского глаза некая сказочная страна Шамбала, центр мировой культуры и книжности. На поиски ее стремились наши староверы с Алтая и гибли тысячами от кочевников и в безводных пустынях. Родовая память хранит унесенные гипербореями в Индию великие Веды и Правду. Там есть книги пяти тысячелетий мира, жрецы Египта знали их и писали о них на папирусе, давали ссылки.
— Ну а если найдут, тогда что?
— Мудрость… Мировое господство Бога или Дьявола, смотря кто найдет. Посланники Дьявола стремятся найти и предать огню, а мы стремимся оберечь… Многие войны на этом зажглись…
— Знаешь, Илья Иванович… Так любопытно сказываешь, что слухал бы и слухал. — Егор нерешительно замялся, потом все же пересилил себя и продолжил: — В двадцать третьем году, когда мне было неполных семнадцать лет, я один выбирался предзимьем из глухой якутской тайги в Маньчжурию. В дебрях Станового хребта меня настигла зима и чуть не погубила. Случайно глазам моим открылся скит староверческий, невесть каким чудом устроенный за сотни верст от жилухи. Старик со старухой выходили меня и спасли от голодной смерти… Лайка Вера… Верка… привела меня к ухороненному входу в пешеру, ее приманил туда запах оленьего окорока. В той пещере нашел я сотни, а может, тыщи книг древнего письма, дощечки с нацарапанным письмом… Это была огромная библиотека, ее староверы собирали веками.
— Почему была? Где она теперь?
— Там же, где ей быть. Закрыта обвалом курумного камня.
— Кто еще знает о ней?
— Боюсь, что никто… Дед погиб от своей берданки, бабка прибралась через год. Я один знаю место…
— Это правда?! — Окаемов внимательно посмотрел Егору в глаза.
— А че мне брехать, как есть, гутарю… С трудом разобрал я на одной из дощечек, ить учился в гимназии, с трудом прочел имена вот этих каменных богов: Перуна, Дажьбога и какого-то Святовида…
- Световида, — поправил Окаемов. — Но этого не может быть! По Руси старообрядчество, тем паче язычество, искоренялось… Как могли попасть столь драгоценные книги в глухую тайгу?!
— Не знаю… Со скитов разных, не знаю…
- Да-а… Вы понимаете, Егор Михеевич, что вам нельзя погибать? Вы не имеете права умереть!
— Почему?
- Полковник Лебедев чудом меня выудил из Лубянки и запрятал в белорусскую деревеньку, а в ней я прямехонько угодил в лапы абвера, я думаю, что по ориентировке некоего чина НКВД; полковник Лебедев, единственный человек Советов, коему я верю и обязан жизнью. Он вам сказал, что я дороже свежей танковой дивизии?
— Было такое…
- А ваша жизнь, дорогой Егор Михеевич, важнее всего!
За вашу душу, может быть, и идет эта война. Душе нет цены. Как бренно все и страшно! Боже мой! Вы обязаны жить и указать людям клад Слова нашего, чтобы возродить забытую и попранную историю. Достаточно одного пергамента в той библиотеке, равного «слову о полку Игореве», и мир станет другим. Теперь уж я от вас не отстану! Если выберемся, надо немедля ехать туда, идти пешком, лететь на крыльях!
- Старик-хранитель мне сказал, — раздумчиво промолвил. Егор, — что книги те могут попасть в костер и следует ждать пришествия людей разумных… Я почему и рассказал, услыхав о книгах в Индии, что один раз, в тридцать восьмом году, меня силой принуждали открыть библиотеку, баба моя проболталась. Мы уже были около, да тот ученый проговорился, что жег ненужные книги в скитах уральских и соловецких…
— Ну?! Дальше…
- Слава Богу, что не открылся тому извергу, все бы пропало.
— Спаситель оберег! Спаситель… Сколько там книг?
— Разве с одного раза сочтешь? Пещера шагов двадцать на десять, и все стены уставлены, и полки из плах посеред до самого потолка. Чего там только нет! Грамотки и книги берестяные кучами, пергаменты, свитки какие-то, доски с письмом, связанные ремнями в проушины. Есть книги метровой вышины в медных и серебряных окладах, и кресты чудные. Недолго я там был, при свече одной разве все углядишь…
— Храни тебя Господь! Как бы мне хотелось хоть краем глаза увидеть, чуть коснуться голубиного слова нашего… Мы обязательно туда поедем…
Они опять вернулись на край воронки, и вдруг Окаемов начал спускаться по ее сыпучему конусу вниз. Взрывом выворотило два черных обугленных столба, уходящих шатром под вершину кургана. Он потрогал их руками, порылся ногой в осыпи и медленно вылез наверх.
— Похоже, что это могильник славянского князя. Мне довелось заниматься археологией и прочесть многое… об обычаях праславян. Я даже написал работы и опубликовать хотел, но… революция все помыслы сгубила… Под этим курганом просторная домовина из дубовых столбов, в ней челн сожженный с прахом князя. Пробить бы ход из воронки и посмотреть, описать захоронение. Возможно, здесь таится не менее ценное, чем вы нашли в Сибири.
— Принести лопатку, может, попробуем?
— Давайте завтра… Если Серафим не воспротивится. Рытье могил — кощунство, а он может нас не понять.
— Ясное дело, совестно… Серафима обижать нельзя.
Смеркалось. Они вернулись к обители и застали безмятежно спящего старца в ней. Потом сходили к Николаю на край болота. Он сказал, что до тумана успел присмотреться к тому берегу. Немцев не приметил, но за лесом вроде вился дым костра. Сержант предполагал, что фашисты ждут подмоги и собак, чтобы продолжать поиск.
Опять наплыла тучка, и заморосил мелкий дождь. Трясина запузырилась, почерпнутая водой, пал мрак ночи. Они уверились, что немцы не сунутся впотьмях, и пришли в обитель. Растопили угасшую печь, тесно улеглись на полу. Егор разом уснул, словно провалился в нежилое…
ГЛАВА III
К полуночи над дубом выяснел месяц, и сокол услышал сквозь чуткую дрему уханье совы в дебрях Княжьего острова. Матерь-Сва повила гнездо свое тут вместе с его давними предками и почиталась у руссов символом Мудрости. Разбуженный сокол открыл глаза и покосился на небо — плат темный Луны в кружевных узорах ясных звездушек. Матерь-Сва царила в ночи и кружила бесшумно над спящей землей, все слыша и видя… Колдобины болота, мороком сокрытые, шевеление гадов в пучине тьмы, переклики сторожей-сверчков в сонной тиши… Мудрая матерь облетала за ночь всю землю, все долы и края, овитые океанами…
Егор Быков крадучись идет через поле, мимо желтени снопов и бессонных каменных богов. Обуревает страх и костенит в ознобе руки его, сжимающие восковые свечи, корит душу спящий ведун из обители, совестит, что полез басурманом на лихое дело… Но какая-то необоримая сила ведет Быкова к затхлой и смертной воронке у кургана. Округ густится лес, дышит и хрустит костьми, колдовским живодерством грозит. Вязнут ноги в густотравье, хочется стремглав убежать, но он идет и идет, помимо воли своей. Вот уж близка навесь леса и различим хвост самолета. Мертвенным пауком по белому кругу бегает и шевелится колченогий крест, не может вырваться… Ползут у Егора по спине холодные мурашки, но все же спускается в преисподнюю воронки и ощупывает рукой вывороченные бревна. Сноровисто копает лопаткой под ними, и скоро проваливается внутрь кургана пустота… Щемящая жуть когтит сердце его, но руки сами зажгли свечу; и полез, пополз в тесную дыру. Распрямился в глухой тьме, озаряясь свечой и вглядываясь. Под курганом просторная шатровая изба из вертикально поставленных бревен мореного дуба в обхват толщиной. Посреди избы высится домовина-гроб, долбленная из толстого кряжа, к домовине прислонен окованный щит и в ногах овитое серебром седло, а в домовине прах в воинских доспехах и остром шлеме. Вдоль стен сосуды греческие расписные и истлевшие ведра. Лежат взнузданные черепа и оседланные хребты коней, в богатых бляхах сбруй. В головах покойного, на каменной площадке, золотая соха с бычьим ярмом, золотые топор и чаша искусной чеканки. Над ними, в рост человека, высится знакомый бородатый идол со щитом в одной руке и золотым желудем в другой. На поясе серебряным ужом с золотой головкой-пряжкой привешен в ножнах меч.
