- Зажигательными садит, собака, — прохрипел Мошняков, — еле успели удрать, — отер ладонью крупный пот с широкого лба, — пока пехоты нет, этот утюг в лесу не страшен, завалим, как мамонта.
Бронеавтомобиль ходко летел вдоль речки по заросшей дороге, жерло пулемета выискивало цель. Черный крест в белом обрамлении качался на ухабах вместе с броневым туловом пришельца… Прохладный серебряный крест чуял Егор на своей потной груди и ласково поглядел на Ирину, подал ей открытую флягу с холодной водой. Она отрицательно замотала головой, глубоко дыша и приглаживая ладонью взбившиеся волосы.
- Не могу эту воду пить… там много мертвой рыбы было… не могу, стошнит.
- Дурочка, — тихо шепнул Егор, — рыба-то еще не протухла, совсем недавно ее Николай шарахнул гранатой… ее еще есть можно.
- Нет-нет! Я как глянула, и страх взял… весь пруд усеян белыми телами… мне они почудились людскими… солдатами нашими. Не могу пить ее… это мертвая вода. Ой, как я устала, Егор… — она почему-то стеснялась смотреть на него и на остальных людей, взгляд ее был далек и туманен, поверх человечьих голов, поверх крон деревьев устремлен в невидимую высь, в незнаемую даль. О чем она думала сейчас, что искала в небе под гул вражеской бронемашины и карк ворон над головами, под бешеный стук своего сердца.
Егор же смотрел на нее открыто и ласково, смотрел как-то по-иному, словно впервые увидел и узнал. И была она опять другая, нежели там, на лесном острове, она менялась сиюминутно, — захваченная потоком своих тайных женских мыслей. Он заметил, что ее пошатывает, и забрал у нее сумку, старался как-то помочь и поддержать, но все делал неуклюже, ловил ее недоуменный взгляд… Она его тоже стала разглядывать украдкой, ощущала вновь иным, вспоминала того, и то алая краска разливалась по ее щекам, то меловая бледность. Она облизывала кончиком языка сухие губы, и Егору это было невыносимо видеть, ему страстно хотелось прижаться к этим губам, утолить свою и ее жажду. Ему вдруг надоела эта проклятая война, эти суетящиеся кругом люди, этот дурацкий бронеавтомобиль, невесть за каким чертом заехавший сюда из самой Германии. Все казалось идиотски смешным и игрушечным, нелепым и вздорным по сравнению с тем, что случилось между ним и Ириной. Все пустым и диким до отупения и стона. Его руки до боли и хруста в суставах сжимали оружие, и он готов был уничтожить им этих тупых врагов в тупорылой машине, готов один был пойти и смести весь батальон невесть зачем забредших в эти края немцев, утвердить мир и покой, тишину великую в своем пространстве, на своей земле.
Этот горячий, полный благородной ярости взгляд уловил Окаемов, и ему стало не по себе. Он сразу заметил, едва проснувшись в березовом острове, какое-то изменение в облике Быкова и сестры милосердия, но не придал особого значения. Сейчас же он внимательнее присмотрелся к ним, и шевельнулась догадка, ибо надо быть совсем слепцом и не видеть взглядов их, их отдаленности от общих проблем и даже ощущения опасности. Они стали иными, почти бессмертными, а в простонародье — свихнувшимися: говорили невпопад, потеряли связь с очевидностью, с реальным миром и продолжали жить в каком-то своем, огненном пространстве, недоступном всем другим. Порыв Быкова насторожил, Илья знал название этому безумству, ведал диагноз и поставил его точно, без всяких сомнений — Любовь… Истинные избранники ее осияны милостью Божьей, но именно они на Земле несут жертвенную печать судьбы. Смотрел Илья на них, слышал рев напичканного оружием броневика, сам сжимал в руке их немецкий автомат, добытый в бою их кровью, и ему становилось страшно за Егора и Ирину, за незащищенность их в этот опасный час… Как мало дано человеку счастья за весь малый срок, отведенный ему в этом свете, самая ничтожная малость, как зарницы сухой всполох на краю неба, просиявший и угасший навсегда в грозной тьме бездонного времени…
Они побежали вновь через спелый сосновый лес. Хвойный смолистый воздух вливался в их разгоряченные груди и кружил головы. Окаемов бежал и замечал действия разведчиков, поражался их удивительной профессиональной хватке, расторопности и таланту природных воинов. За короткое время боев и поражений они сообразили что к чему и слились с природой, открылась в них древняя память и звериная осторожность перед врагом, дерзкая отвага и неутомимость. Да, они бежали сейчас от противника сильного, но это не было паникой, страхом, — а разумным и самым верным поступком, ибо глупо умирать самым сильным духом людям, а именно такие тщательно отбирались и сами шли в разведку, а если и попадали случайные слабаки, то скоро перерождались в окружении этой крепкой силы и становились такими же, как их други. Особо привлекал внимание Ильи старшина Мошняков. Он был широкогруд и поджар, как породистый конь, лицо словно вырублено топором из темного дубового полена, взгляд близко поставленных глаз скрывал мудрый прищур. Русый чуб залихватски выбивался из-под пилотки. Ладони крупные, мозолистые и сильные, крепко сжимали шейку приклада новенького автомата. Казалось, что даже в стремительном беге Мошняков видел и предугадывал все, что их ждет впереди и что творится позади. Даже остановившись на мгновение, он сразу же маскировался естественно и неприметно для неискушенного глаза: за деревом ли, в куст, в ложбинке. Но Окаемов знал, что это такое, и сразу определил талант охотника и разведчика в этих нехитрых движениях. И когда старшина остановился и разлегся на небольшой высотке среди леса, Илья сразу определил, что лучше места для отдыха не найти и что немцы сюда не сунутся; успокоенно опустился рядом с разведчиком и едва раздышавшись спросил:
— Из какой станицы родом, казак?
— Почему из станицы… я из Сибири, — нехотя ответил Мошняков и отвернулся, — с Иртыша я, брат…
Но Окаемов уловил едва приметную напряженность в ответе и усомнился в нем. Это продубленное ветрами и солнцем лицо, хрящеватое и горбоносое, уверенный взгляд и дерзкий ум в глубоко посаженных глазах мог носить только один вольнолюбивый этнос на Руси — донской казак. Мошняков был на кого-то очень похож, где-то встречал этот образ Окаемов и никак не мог вспомнить где же… Такие люди остаются в памяти надолго, иной раз на всю жизнь. И вдруг его осенило… вспомнил Ледовый поход к Екатеринодару, Новочеркасск и того человека. Но как сказать этому двойнику, едва знакомому и молодому, чтобы не напугать? Тайна этой внезапной встречи угнетала, и он не мог больше терпеть в силу своего характера. Он попросил Мошнякова на минутку отойти в сторону, и когда они остались одни, проговорил:
- Полковник Мошняков вам кем приходится… только не путайтесь, это был мой лучший друг, — он заметил, как сузились и без того маленькие глаза старшины и шевельнулись желваки на его деревянных скулах. — Не бойтесь, я тоже офицер белой армии и спутать никак не мог… Вы на одно лицо. Вы родом из Нижне-Чирской станицы, если не сын ему, то племянник…
- Не знаю никакого полковника, сказано, я из Сибири…
- Да-да, а жаль… Мой друг, начальник контрразведки атамана Краснова, полковник Мошняков был удивительный человек… умница каких мало… до самозабвения любил лошадей, а об истории казачества с ним можно было говорить часами… а в Сибирь вас загнали в ссылку, только как вы остались в живых, даже фамилию не сменили… Ну что же, раз не хотите отвечать, не стану неволить.
- А вы не боитесь такое спрашивать? — сухо улыбнулся Мошняков, — вдруг я действительно родня, так мне ничего не остается, как вас нечаянно шлепнуть тут. Ведь когда выйдем к своим, там меня мигом арестуют, это я к примеру говорю…
- Да не бойтесь же вы… это мне очень важно знать. Очень!
- Это мой отец… Но вы единственный тут знаете об этом и если кому скажете, не поминайте лихом… Вы все угадали точно и это невероятно… Черт с ними, будь что будет, но мне хоть кому-то хочется сказать с самого детства… что это мой отец… что у меня был отец, что не в капусте меня нашли… Да, начальник контрразведки Краснова, но мне было тогда два года… Я-то при чем? За какие грехи на мне вина?
