Поджидая этих юных распутников, она сидела за вышивкой в будуаре, где висели нежные медальоны Веджвуда. Она следила взором за прирученной обезьянкой, принадлежавшей изменявшему ей постоянно Платону Зубову, которая свободно прыгала по комнате, волоча за собой свой хвост: опасная игра посреди всех этих хрупких вещей саксонского и сервского фарфора.

Ее неизменно живой ум тоже перескакивал с одного вопроса на другой, как и та обезьянка… В комнате стояла огромная золоченая клетка, в которой щебетали и порхали птички с ярким разноцветным оперением, привезенные из далекой Америки. Эта страстная любительница красоты умела любоваться развешанными вокруг миниатюрными портретами своих любовников, заставляя оживать прошлое, но, не давая ему расстраивать себя.

Каждое утро Платон Зубов, просыпаясь, видел вокруг себя министров, придворных и всякого рода просителей. Узнав, что он любит кофе по-турецки, один из послов собственноручно приготовлял кофе и подавал его лентяю прямо в постель. Поэт Державин сравнивал его с Аристотелем, старые верные слуги своего отечества принуждены были целовать его руку. Всякому, кто только хотел слышать, она повторяла, что это величайший гений России. Она делала все по его воле. Как щедр этот шалопай! Он не просил ничего у своей престарелой любовницы. «Он не смел, принять ее милостивого подарка» – богатейших земель в Польше, населенных несколькими тысячами крестьянских душ! Его любовь так бескорыстна! Однако втихомолку этот образованный, не тупой, жестокий, жадный и неумный, хотя и хитрый фаворит заставлял оплачивать свои услуги сумасшедшими суммами.

Если просители не обращались к нему, всецело и рабски подчиняясь ему, они рисковали не быть услышанными и дело их забывалось. В приемной фаворита постоянно толпились просители. Зубов заставлял ждать часами милости быть принятыми. С важностью папы, честолюбивый и надменный, он играл роль неприступного великого визиря. Он совершал свой туалет в присутствии придворных, которые и пикнуть не смели, даже если надушенная пудра, которой осыпали его волосы, попадала им в глаза или нос. При одевании Зубова и приеме просителей всегда присутствовала его любимая обезьянка, невыносимое существо, прыгавшее по всей комнате с ловкостью кошки. Маленькая лакомка полюбила облизывать косицы, смазанные помадой. Она срывалась с люстры или карниза, прыгая прямо на склоненную голову просителя, срывала накладки, а иногда и парик, лакомясь понравившейся помадой. Какая честь! Придворные нарочно старались приманить избалованную обезьянку, нагибая головы с торчащим тупеем – лишь бы заставить расхохотаться разок Платона Зубова, ставшего неограниченным властелином. Наглец, уверенный, что Павлу не суждено царствовать, так, как Екатерина назначила своим наследником Александра, встречаясь с великим князем, едва благоволил кивнуть ему в ответ на его поклон. А Павел, ненавидя и боясь его, угрюмо отворачивался при одном виде его.

В Царском Селе становилось сыро. Екатерина, которую застали холода, приказала заложить карету и вернулась в Петербург, с сожалением покидая летнюю резиденцию. Карета катилась по набережной Невы, когда Екатерина, сопровождаемая своим старым другом Архаровым, вдруг увидела яркую полоску, появившуюся между тяжелыми осенними тучами. Это была комета. Она пролетела над головой Екатерины и упала, отразившись в реке, которая, казалось, вся вспыхнула от приближения хвоста кометы к воде.

– Увы! – воскликнула императрица. – Посмотрите скорей! Это небесное знамение. Бог посылает великим мира сего, возвещая, что близится их кончина. Архаров, надо мною пролетела вестница смерти.

И она задрожала под резким порывом осеннего ветра.

Екатерина, вздыхая, закуталась плотнее в стеганное пальто, и, как истая оптимистка, постаралась отогнать от себя мысли о мрачном предзнаменовании. Но все же Архаров услышал, что она прошептала:

– Я была начинательницей всю свою жизнь, и коснулась законов, регламентов, но я все делала урывками и ничего не успела довести до конца.

– Не беспокойтесь, ваше величество, отбросьте эти мрачные мысли! В былое время вы не верили в предзнаменования.

– Былого нет, мой друг, оно прошло. В настоящее время мои силы слабеют, память изменяет мне, жизнь уходит.

Та, которая по выражению одного английского оратора, украшала трон своими пороками, готовилась сойти с королевской сцены, на которой в течение 34 лет неизменно играла первую роль.

В ту эпоху увлечения силуэтами, когда каждый зарисовывал на стене и уменьшал потом, вырезая профиль своего ближнего – Лафатерь, внимательный наблюдатель игры человеческого лица, заявлял, что нет под луной лба более импозантного, чем лоб Екатерины. Но ее рот беспокоил его: он находил его слишком мягким и вялым, ум ее скорее был импульсивным, чем глубоким, и в мочке ее уха швейцарский физиономист видел смелость и твердость воли, гениальнейшей женщины всей Европы. Наконец, несмотря на импозантное простосердечие, совокупность ее черт выдавала рассудочность и почти детское упрямство.

Быть может Лафатерь считал Екатерину женщиной слишком любящей шумливость и наружный блеск. Он ошибался. Это была женщина, любившая домашний уют, свой письменный стол и свою кровать. Трудно найти императрицу менее романтичную или более любящую свой домашний очаг, с той разницей, что эта требовала, чтоб ее простые кушанья подавались ей на золотом блюде и чтоб ее любовники сменялись с каждой переменой времени года. Если даже все эти господа стоили ей и государству 92 с половиной миллиона рублей, то покоренная при ней Таврида и без зазрения совести присвоенная Польша дали стране много больше этой сравнительной безделицы.

Несмотря на свои 67 лет, Екатерина была весела, как зяблик, в роковое утро 16 ноября 1796 года, позабыв про напугавшую ее было комету. Жизнь так прекрасна, Зубов мил, якобинцы разбиты, Моро принужден вернуться в Рейн. По стародавней привычке она встала очень рано и уже сидела за письменным столом, рассматривая со своим секретарем дела.

Восемь часов утра; она уже успела исписать три пера, и рука ее устала. С тем же усердием и добросовестностью, с которым она предавалась своим забавам, она изучала какое-то дело, но вдруг почувствовала себя дурно. Она встала; лоб ее был покрыт холодным потом. Восковая бледность залила лицо, она застонала. Голова ее кружилась, и она торопливо прошла в свою уборную.

Время шло. Екатерина не возвращалась. Зубов отправился на ее поиски. С усилием высадив дверь, он увидел ее на полу, она была еще жива, кровь прилила к ее голове, на губах проступила кровавая пена, волосы разметались; она лежала около золоченого трона польских королей, присланного ей после раздела Польши, который она приказала переделать в стульчак.

Императрица была в агонии. Зубову стало страшно, и он весь дрожал. Придворные, вчера еще окружавшие его толпой, сторонились его. Его покинули все! Он был один. С сухими горящими глазами к ложу умирающей подошел великий князь Павел Петрович и, глядя на мать с плохо скрываемой радостью, приказал вырыть останки Петра III и увенчать пустой череп императорской короной.

Где убийцы покойного императора? Собрать всех этих старцев, увешанных орденами и осыпанных милостями и отличиями, – где Орлов, Барятынский? В дрожащих руках Алексей Орлов нес скипетр за двойным гробом, в котором покоились Петр и Екатерина.

– На надгробном памятнике вырезать слова: «Разъединенные в жизни, соединенные смертью».

И Павел I, обернувшись к плачущим верным слугам своей матери, насмешливо улыбнулся.

За закрытыми ставнями Платон Зубов прислушивался к удалявшемуся погребальному кортежу, уносящему навеки его головокружительный успех. Слезы злобы душили его. В пасмурное небе разносится траурный звон колоколов, заглушаемый падающим снегом; звон провожал останки галантной императрицы, чьи триумфы и любовные дела поражали Европу, к услугам которой всегда были победы и любовь, но которая за всю свою жизнь не испытала ни радости быть завоеванной, ни женского удовольствия изменить своему любовнику. 1