И Орликъ сталъ подробно изображать Устѣ ея положеніе въ острогѣ, казнь, которую она не вынесетъ… Но если даже капралъ ее и не предастъ, то все-таки прогонитъ, когда заведется другая любовница… Куда ей дѣваться тогда?..
XXI
Орликъ говорилъ долго и горячо. Онъ уже подошелъ сѣлъ около Усти. Голосъ его звучалъ ласково, успокоительно нѣжное чувство сказывалось во всякомъ словѣ; озлобленье на лицѣ его давно исчезло, и онъ снова, какъ прежде часто бывало, съ любовью смотрѣлъ на нее… Но Устѣ это выраженіе лица его и этотъ голосъ вдругъ стали непостижимо и внезапно противны и гадки… она слушала отвернувшись и ожидая нетерпѣливо уйти изъ хаты.
— Развѣ это то же, что то? Развѣ Орликъ онъ? Сотню Орликовъ съ ихъ любовью можно отдать за него одного! будто шепталъ кто-то на ухо.
— Полно, Орликъ, прервала она, наконецъ, его рѣчь: я сказала… что тутъ толковать — одно говорю тебѣ, прошу одно: не поминай меня лихомъ; мнѣ только тебя жаль, прибавила дѣвушка и чувствовала, что лжетъ.
Никого и ничего не жаль ей для него!
— Такова моя, говорю, судьба. Хорошее или худое будетъ тамъ со мной — все одно… Прощай. А здѣсь я не останусь: или мнѣ туда, или помирать!
Вдали послышались крики и будто чей-то вопль…
Устя испуганно прислушалась, встала, но Орликъ поднялся быстрѣе ея, шагнулъ къ двери и, наложивъ засовъ, заперъ на замовъ.
— Что ты? Что это? вдругъ, обмирая, вымолвила Устя.
— Заперетъ тебя здѣсь, чтобы тебя противъ твоей воли упасти отъ погибели, произнесъ Орликъ твердо и положилъ ключъ отъ замка за пазуху.
— Что ты? Что тамъ? Что за, крики? Орликъ? прерывающимся отъ тревоги голосомъ прошептала Устя.
— Сиди здѣсь, покуда все порѣшится…
Устя затряслась всѣмъ тѣломъ. Она сразу похолодѣла отъ ужаса и, поднявъ руки на Орлика, блѣдная, какъ снѣгъ, мутными глазами глядѣла на него… Она не понимала или боялась, страшно боялась понять то, что ей подсказывало сердце, что говорило лицо Орлика, что вполнѣ доказывали крики тамъ, въ сторонѣ ея дома, гдѣ онъ… гдѣ все! Все, что теперь — ея жизнь.
— Орликъ! Орликъ! повторяла дѣвушка, какъ ошеломленная ударомъ.
И она вдругъ упала на колѣни, рыдая и ломая руки…
— Орликъ! Не губи меня, Орликъ! Пусти! Скорѣе! Стой! Останови!.. Побѣжимъ! Я не стану жить. Коли его убьютъ — я не буду здѣсь… Вотъ тебѣ крестъ. Пусти скорѣе… Бѣги… останови!
Орликъ отошелъ и сѣлъ на лавку, тяжело переводя дыханіе. Устя вскочила, бросилась къ двери, рванула напрасно замокъ, оглянулась, бросилась къ окну, но крошечное окно не могло пропустить ее. Она заметалась, дико оглядывая стѣны. Оружіе всегда было здѣсь, на гвоздяхъ, но все убралъ Орликъ заранѣе!.. Топора, даже ножа не было подъ рукой, не только ружья.
И вдругъ прежній огонь злобно загорѣлся въ ней.
— О, извергъ… изувѣръ… проклятый!.. храбро вскрикнулъ атаманъ Устя, тотъ, что бросался въ битвы. И этотъ огневой атаманъ кинулся на Орлика и впился въ его шею и рубаху.
— Давай!.. Пусти!.. Извергъ!
Завязалась борьба… Устя душила Орлика, силясь достать ключъ, что положилъ онъ за пазуху… Орликъ задыхался въ ея рукахъ и барахтался, раненая рука мѣшала ему. Однимъ ударомъ кулака здоровой руки могъ бы онъ отбросить ее и свалить, лишивъ чувствъ, но онъ не хотѣлъ этого и боролся одной рукой, щадя ее всячески…
Раздался вдали выстрѣлъ… Устя онѣмѣла… и стояла задыхаясь и прислушиваясь…
Прогремѣло гулко, залпомъ еще нѣсколько выстрѣловъ… Устя содрогнулась вся и нагнулась, защищаясь руками, какъ если бы всѣ они попали въ нее.
— Ну, теперь тебѣ въ острогѣ не бывать! покончили смутителя, вздохнулъ Орликъ и, доставъ ключъ, пошелъ къ двери.
Устя, не вскрикнувъ, какъ подкошенная, повалилась на землю безъ чувствъ.
Орликъ бросился къ ней и кой-какъ, здоровой рукой поднявъ съ полу, бережно перенесъ до кровати.
— Ахъ, ты, моя касатушка? нѣжно произнесъ онъ… Авось… отходится! Ишь, вѣдь грѣхъ какой… Занесъ въ намъ дьяволъ этого щенка… Ну, да авось отходится!
Орликъ уложилъ ее на кровати и сталъ искать ковшъ съ водой.
— Эсаулъ! раздался за окномъ голосъ подбѣжавшаго Ефремыча.
— Ну? откликнулся Орликъ.
— Какъ указано было! Слышали.
— Входи! Атамана безъ памяти свалило.
Ефремычъ вошелъ въ хату.
— Готово эсаулъ. Не замѣшкались.
— Готово? И слава Богу. Запоздали. Въ первый день надо было его ухлопать… Вотъ и не было бы этого.
Орликъ показалъ глазами на кровать. Онъ налилъ воды въ ковшикъ и сталъ мочить голову Устѣ.
— А старикъ сталъ на всѣхъ кидаться, эсаулъ. Мы его скрутили и заперли въ чуланъ.
— Ну, и хорошо. А что щенокъ? Померъ, небось, отъ страху еще до разстрѣла?
— Ой, нѣтъ… эсаулъ… Сначала онъ взмолился, швырялся и рвался, какъ вытащили да прикрутили къ дереву, да стали съ ружьями насупротивъ… Увидалъ онъ, что его конецъ тутъ безпремѣнный. Просвѣтлѣлъ эдакъ лицомъ да сталъ «Отче нашъ» громко читать. Ей Богу читаетъ да глядитъ. Нашихъ ребятъ и пробрало… роба взяла… Гляжу я, у самыхъ лихихъ руки опустились. А Малины нѣтъ, тебя нѣтъ… распорядиться, крикнуть некому; они ружья и побросали. Говорятъ: «Ну его! руки марать»!
— Что-о?! гнѣвно воскликнулъ Орликъ.
— Ей-Богу. Что-жъ подѣлаешь? Меня самого тоже въ жаръ и въ холодъ ударяло. Я глядѣть на него пересталъ. Приказалъ я татарвѣ браться за ружья, коли наши не хотятъ. Спасибо, тутъ Мустафа вызвался и пальнулъ первый…
— Ну! И за нимъ всѣ, какъ слѣдоваетъ.
— Куда тебѣ… Изъ шести ружьевъ палили, какъ ты указалъ мнѣ, а попало всего двѣ пули. Не будь подъ сердце — не убили бы. Пришлось бы вторые заряды доставать изъ дому; провозились бы.
— Да убитъ ли? тревожно спросилъ эсаулъ.
— Какъ есть мертвый, ужъ отвязали при мнѣ… Да чудно… Ей-Богу… Николи такого у насъ не бывало.
— Что еще? догадливо вскликнулъ Орликъ.
— Всѣ жалѣютъ. Стоятъ вокругъ да сказываютъ: отпустить его слѣдъ былъ… Ни смѣху, ни баловства какого. Меня даже за сердце взяло, глядя на покойничка: бѣленькій да изъ себя тихій; глаза-то глядятъ такъ добре… будто у ребенка.
— Что такъ размягчился, старая сорока!
— Молитвой онъ насъ пробралъ — я такъ думаю. Меня насквозь проняло. Ей-ей… Ну, что-жъ… Убирать его? зарывать?
— Обожди. Атаману надо будетъ дать надъ нимъ поплакаться. Подь, разгони народъ по дворамъ… А то срамота выйдетъ.
Ефремычъ вышелъ.
Устя лежала безъ движенія, мертво-блѣдная, безъ кровинки въ лицѣ, и грудь ея неровно подымалась и встряхивалась, какъ отъ судороги.
Орликъ стоялъ надъ ней и мокрымъ полотенцемъ обтиралъ лицо ея…
— Э-эхъ, атаманъ, атаманъ! Блажь это одна! Пройдетъ все, родная моя. Придетъ денекъ, авось, мнѣ спасибо скажешь, что я тебя отъ палача упасъ. Старый песъ этотъ всю правду тебѣ покажетъ, какъ я его прихвачу на дыбы… Мнѣ не повѣришь, ему повѣришь, какъ скажетъ безъ обиняковъ все, что они на тебя съ барчукомъ мыслили, да что собирались натворить.
Устя шевельнула рукой, открыла глаза и дико оглянулась кругомъ. Увидя Орлика, она очнулась и вздрогнула. Сознанье воротилось, и она быстро поднялась и сѣла.
— Убили? Убили? заговорила она, глядя ему въ лицо.
Орликъ молчалъ, но опустилъ глаза.
Она страшно вскрикнула, схватила себя за голову и осталась въ этомъ положеніи, закрывая голову и жмурясь какъ отъ яркаго свѣта…
— А-а-а… за что… за что… застонала она тихо… такимъ голосомъ, что сердце екнуло у Орлика.
— Устя… Полно… Возьмися за разумъ… Вѣдь все пустое. Онъ погубить тебя хотѣлъ. Подѣломъ ему! Я тебя упасая, злобы у меня на него не было, а ради тебя.
Устя опрокинулась снова навзничь, простонала разъ протяжно и стихла, будто застывши.
На улицѣ между тѣмъ уже начинало смеркаться.
Поселокъ былъ весь въ движеніи, всюду шли кучки молодцевъ, очищая площадку, гдѣ лежало тѣло казненнаго, и, по приказу Ефремыча, расходясь по дворамъ.
XXII
Долго пролежала Устя въ хатѣ Орлика. Она шевелилась, открывала глаза и озиралась кругомъ, будто искала чего-то удивленными глазами и, не найдя, закрывала ихъ вновь. Изрѣдка она вздыхала, но безъ стона, безъ вопля, какъ бы отъ страшной усталости.
