Онъ молился, каялся, обѣщалъ все и всѣмъ… и себѣ, и роднымъ, и Богу, Котораго теперь будто вспомнилъ.

— Но неужели это искреннее раскаяніе излишне, ненужно, не поведетъ ни къ чему, и ему на роду было написано такъ погибнуть, думалось ему.

— Поплатиться жизью изъ-за легкомысленнаго поступка, изъ-за ребячества и опрометчивости. Если-бъ онъ струсилъ, не бился, то было бы еще по дѣломъ; но вѣдь онъ велъ себя храбро, хотя и попалъ въ битву въ первый разъ отъ роду; онъ бился лихо, онъ не бросилъ своей пѣшей команды, будучи самъ на отличномъ скакунѣ, пока она, перебитая почти вся, не легла и не разсыпалась по чащѣ ущелья. Тогда только онъ, выпустивъ послѣдній зарядъ въ лицо какого-то кидавшагося на всѣхъ и рубившаго топоромъ звѣря, а не человѣка, — рѣшился было спасаться и ускакать, но было поздно, и конь былъ подстрѣленъ погнавшимся за нимъ сорванцомъ-атаманомъ.

Засѣцкій въ первые часы плѣна, дорогой въ Яръ и затѣмъ связанный въ горницѣ атамана, которая казалась ему острогомъ, послѣ горницъ его собственнаго дома, — былъ отъ оцѣпенѣнія ужаса почти безъ чувствъ. Онъ глядѣлъ, слушалъ, двигался слегка, безсознательно шевелилъ затекавшими отъ веревокъ руками, но положительно не понималъ вполнѣ окружающаго… Это все дикій, тяжелый сонъ, который сейчасъ вотъ оборвется отъ пробужденья… и сгинетъ…

Когда атаманъ освободилъ его отъ путъ, ему стало легче тѣлу, не казалось еще хуже и тяжелѣе на душѣ. Первая безсмысленная смута прошла въ ней и началась разумная тревога. Болѣе ясная мысль разобралась толково во всемъ, что нежданно приключилось съ нимъ, и привела его въ трепетъ.

— Смерть?! это именно и единственно — о чемъ онъ никогда не думалъ.

Онъ думалъ, случалось, о всякихъ самыхъ невѣроятныхъ вещахъ. Онъ помышлялъ о томъ, что когда-нибудь поѣдетъ въ Москву и можетъ быть также графомъ и фельдмаршаломъ, какъ сталъ имъ простой украинскій казакъ; онъ думалъ, какъ будетъ онъ главнокомандующимъ на войнѣ или какъ будетъ посланникомъ царицы въ чужіе края къ иноземнымъ королямъ. Думалъ, какъ онъ женится на принцессѣ такой красоты неописанной, что всѣ, кто на нее ни взглянетъ, станутъ съ ума сходить отъ восторга или зависти къ нему. Онъ думалъ, что когда ему будетъ 80 или 90 лѣтъ, а вокругъ него уже будетъ куча его правнуковъ — онъ будетъ всесвѣтно славенъ, будетъ первый россійскій вельможа, по знатности и богатству…

Но дальше этой измышляемой имъ почтенной старости разумъ не шелъ, и смерть все-таки не представлялась.

И вдругъ теперь въ одинъ мигъ, такъ просто, такъ быстро — все мигнуло и рухнуло кругомъ. — Все! — и розовая дѣйствительность, и еще болѣе яркія радужныя грезы о будущемъ. Кругомъ тьма, а въ немъ болѣзненно жгучее сознанье чего то такого, что волосы дыбомъ ему подымаетъ.

Но утопающій хватается за соломинку, и если она сразу не оборвалась, то онъ искренно вѣрилъ, что у него въ рукахъ цѣлый столѣтній дубъ.

Взглядъ атамана, нѣсколько словъ надежды, брошенныхъ имъ въ первый же день, странное и красивое лицо этого молодого разбойника — ободрили капрала.

Прошелъ второй день… молодца, который велъ его изъ Саратова и ушелъ впередъ къ разбойникамъ, а потомъ вернулся опять къ нему — уже казнили въ отместку. Что же съ нимъ медлятъ расправляться. Атаманъ на этотъ вопросъ не хочетъ прямо отвѣчать и ни разу не обмолвился. Онъ обѣщается не объясняясь… А лучъ надежды вдругъ замерцалъ гдѣ-то… Этотъ лучъ зажегся, знать и блеснулъ во взорѣ атамана, да запалъ и ему въ душу. Сначала онъ вспыхнулъ въ обоихъ робко и боязливо, но разгорался не по днямъ, а по часамъ. Онъ уже не мерцаетъ теперь, а сверкаетъ…

Послѣ многихъ долгихъ бесѣдъ с чуднымъ и загадочнымъ по виду атаманомъ, Засѣцкій уже не ждалъ ежечасно прихода палачей своихъ и лютой смерти; онъ думалъ объ атаманѣ и его красивомъ лицѣ, объ его умныхъ рѣчахъ и особомъ выраженіи въ глазахъ, какого онъ еще ни разу ни у кого не видалъ; глаза атамана пронизываютъ его.

— Славный малый; обнялъ бы его по-пріятельски и попросилъ скорѣе, тотчасъ освободить да и со мной уйти въ городъ, думалъ капралъ. Что эта за жизнь, да и какой онъ разбойникъ; онъ будто нашъ братъ, недоросль изъ дворянъ: голосъ, лицо, руки и ноги — все не мужицкое.

Въ тотъ же день, когда атаманъ, будто смягчившись сердцемъ, оглядывалъ свой поселокъ въ окно, и въ первый разъ грезы объ иной жизни, не разбойной, а мирной и людской, по-Божьему, чудно роились въ головѣ, а рядомъ душевцо смущенный плѣнникъ начиналъ надѣяться на свое спасеніе — въ хатѣ Орлика сошлись одинъ за другимъ Малина и Ефремычъ, позванные имъ для совѣта.

Много дѣловъ всякихъ рѣшалъ Орликъ прежде безъ призыва кого-либо на совѣтъ, а теперь этого новаго дѣла одинъ рѣшить не смогъ и не взялся, потому что самъ себѣ не вѣрилъ.

— Какъ обращается Устя съ капраломъ? Что тутъ подумать? Неужто такое диковинное приключилось, что и по имени назвать стыдно: атаману будто полюбился нежданно барчукъ?

Вотъ что прямо сказалъ Орликъ сибирному.

Малина удивился. Онъ зналъ, что ихъ атаманъ — дѣвица, но зналъ тоже, что эта дѣвица уродилась, знать, отъ шутки самого дьявола. Ничего въ Устѣ дѣвичьяго не было и нѣту на его глаза; а тутъ вдругъ про глупство бабье заговорилъ эсаулъ. Каторжникъ соображалъ: «Капралъ да атаману полюбился. Развяжи вотъ это?»

— Сразу-то я что-то не осилю, заявилъ Малина, выпуча глаза. Ты это значитъ про что?

Орликъ объяснился рѣзче и злобно…

— Эвона! Не можетъ статься! усмѣхнулся каторжникъ и тотчасъ скривилъ рожу отъ боли въ ранѣ, которая и быка давно свалила бы съ ногъ.

— Чего, не можетъ статься! Дурень! Нешто дѣвичье сердце на ладони; дѣвичье сердце;- потемки! съ горечью произнесъ Орликъ. Вонъ она Тараса вашего ужь любила и за него замужъ собралась, а ему было за пятьдесятъ лѣтъ.

— Тарасъ былъ орелъ человѣкъ! Будь живъ, онъ Степана Разина за поясъ бы заткнулъ… за Тараса и я бы въ огонь и въ воду полѣзъ, не токмо Устя! рѣшилъ Малина.

Орликъ махнулъ рукой, понявъ, что клейменый каторжникъ все дѣло совсѣмъ по-своему понимаетъ и для него не совѣтчикъ.

Ефремычъ принесъ вѣсть: бѣдняга Черный кончился!

— Ну, и царство ему… цыганское! отозвался Малина. А жаль знахаря!..

— Ну, а ты, Ефремычъ, какъ посудишь? спросилъ Орликъ дядьку, передавъ ему прежде свои подозрѣнія.

— Ты, стало быть, насчетъ то ись того… началъ Ефремычъ, что нашъ атаманъ вспомнилъ якобы, что онъ не парень, а дѣвица.

— Да. И влюбился въ парнишку-бѣлоручку изъ барчуковъ, холеныхъ въ шелку да въ меду, продолжалъ Орликъ.

— Позарѣзъ, значитъ.

— Ну, да; я говорю…

— И я говорю.

— Что? воскликнулъ Орликъ.

— Да то же… Ты сказываешь полюбился ему… будемъ уже сказывать: ей… полюбился ей капралъ? Это вѣдь ты сказываешь?

— Ну, да.

— Я тебѣ и отвѣтствую: позарѣзъ, молъ.

Орликъ сразу измѣнился въ лицѣ. Думать самому о нерадостномъ и убѣдить себя — какъ ни будь уменъ — не такъ страшно, какъ услыхать отъ другого, хоть и глупѣе, подтвержденіе своей постылой думы. Падала завѣса съ глазъ Орлика, да не совсѣмъ; а тутъ вотъ вдругъ упала сразу, и горькая правда наголо предстала глазамъ.

Наступило молчаніе. Орликъ неровно дышалъ, уткнувшись глазами въ землю. Малина таращилъ глаза на есаула, а Ефремычъ простодушно смотрѣлъ на обоихъ.

— Почему ты это такъ полагаешь? спросилъ, наконецъ, Орликъ и такимъ голосомъ, какъ еслибъ узналъ отъ Ефремыча новое и совсѣмъ для него самого неожиданное и невѣроятное.

— По всему видать… я еще въ первый день Ордуньѣ сказывалъ, ложася спать: будетъ, молъ, у насъ случай, Однозуба, отъ котораго эсаулъ да и всѣ молодцы и ты, старая, тоже рты разините… Такъ по-моему и вышло. Да еще какъ живо то… много-ль времени прошло съ битвы, а гляди ужь у насъ что…

— Что? странно спросилъ Орликъ.

— Колдовство. Плюнуть да перекреститься — только всего и можно… атамана и званья нѣтъ; былъ атаманъ Устя, да сплылъ… Выходитъ оно, эсаулъ, по эвтой причинѣ, такъ я разумѣю, что баба ли, дѣвка ли какъ, значитъ, ни вертись, какъ ни рядись, какъ ни скачи, а все человѣкомъ не будетъ… Бабье-то въ ней рожденье нѣту-нѣту, да и заговоритъ безпремѣнно… Вотъ жили мы безъ грѣха, Устя атаманствовалъ на славу, любо было глядѣть на него; и славно онъ бился, и складно разсуждалъ всѣ дѣла разбойныя и хозяйскія, и на дуванѣ, и на расправѣ молодцовъ за провинность какую… а вотъ нашли вы на дорогѣ нечисть эдакую, прости Господи, да завели ее въ домѣ; ну, все дѣло и изгадили, все прахомъ и пошло.