Сѣделъ не оказалось, не только дамскихъ, но и мужскихъ. Вмѣсто сѣделъ на нашихъ клячъ втащили громоздкіе деревянные остовы изъ-подъ ослиныхъ вьюковъ, безъ всякихъ подушекъ, ковриковъ и попонокъ; вмѣсто стремянъ, которыхъ, конечно, тоже не было, подвязали мнѣ какія-то петли изъ тонкой, плохой веревки; поводовъ тоже не оказалось ни на дамской, ни на моей лошади.

Какъ я ни бранилъ и ни стыдилъ хозяина-черногорца, дѣла поправить было нельзя; по его словамъ, во всей ихъ деревнѣ нѣтъ ни одного сѣдла и ни одного повода, да они, по его мнѣнію, и не нужны вовсе, такъ какъ лошади послушныя, дорога имъ привычная. Взмостились, наконецъ, кое-какъ на своихъ жалкихъ россинантовъ и двинулись въ путь, сопровождаемые всѣми тремя хозяевами лошадей. Дорожка сразу пошла круто въ гору. Это собственно не дорожка, а скорѣе русло горнаго ручья, до краевъ засыпанное круглыми и угловатыми каменьями, въ которыхъ проваливается, ломается, рѣжется до крови нога лошади. Какъ нарочно, моя лошадь вдобавокъ во всему тотчасъ же захромала на передъ.

— Что же ты хромую лошадь мнѣ привелъ? — въ негодованіи крикнулъ я черногорцу.

— Она, бѣдная, шесть дней уже больна, какъ ей не хромать? — съ сострадательнымъ видомъ отвѣтилъ мнѣ наивный проводникъ. А между тѣмъ камни и кручи на каждомъ шагу такіе, что въ пору хоть бы и здоровому коню! По счастью, только-что продѣланное нами путешествіе по дебрямъ Пелопоннеса и Парнасса закалило насъ во всякихъ бѣдствіяхъ горной дорога; глазъ уже спокойно смотритъ на разверзающіяся у ногъ пропасти, ребра терпѣливо выносятъ неожиданныя спотыканія, соскальзыванія и прыжки лошади.

Часа черезъ два мы докарабкались-таки до громадной отвѣсной стѣны скалъ, укрывающихъ монастырь, и подъ грозною тѣнью ихъ въѣхали, черезъ деревню Повню, въ такъ называемый «Доній», т.-е. дольній, нижній, монастырь св. Троицы. Мы слѣзли съ лошадей у двухъ широковерхихъ, маститыхъ дубовъ сѣдой древности, обнесенныхъ круглыми сидѣньями, какъ и тѣ историческіе дубы у дворца князя въ Цетиньѣ, подъ которыми владыки Черногоріи думали думу съ своими главарями и творили народу судъ и правду. Пѣшкомъ прошли мы черезъ новыя тесовыя ворота во дворъ монастыря. Тамъ направо большая каменная галерея, примыкающая къ училищу, налѣво — домъ братьи и новая церковь. Не доходя до дома, устроена походная кафана, гдѣ можно выпить стаканъ вина или пива и чашку турецкаго кофе. Въ глубинѣ — полу-разрушенная, чуть не пополамъ растреснувшая небольшая церковь. Громадный утесъ оборвался какъ-то сверху, съ карниза отвѣсной горной стѣны и едва совсѣмъ не сокрушилъ этотъ маленькій храмъ. Несмотря на іюль мѣсяцъ, ученье продолжаетъ идти въ школахъ Черногоріи; галерея полна школяровъ, на перебой другъ передъ другомъ безъ всякаго смысла выкрикивающихъ по-сербски урокъ изъ священной исторіи.

Въ Дольнемъ нѣтъ ничего особенно интереснаго, и вся религіозная и историческая святыня Острога сосредоточена въ «Горнемъ», куда мы направляемся сейчасъ же, слегка только отдохнувъ подъ старымъ дубомъ.

Тропа въ «Горній» лѣпится по очень крутому скату, нерѣдко по осыпямъ мелкаго камня, сбивающаго даже привычную ногу. Хорошо еще, что она почти все время вьется въ тѣни дубоваго и ясеневаго лѣса, заполонившаго здѣсь всѣ склоны горъ, такъ что полдневный зной не такъ донимаетъ насъ. Черногорцы увѣряютъ, что отъ Доньяго до Горняго всего полчаса ходьбы, но мы употребили на это цѣлый часъ, такъ какъ женѣ приходилось не разъ отдыхать на этомъ тяжкомъ подъемѣ, дѣлавшемся все круче по мѣрѣ приближенія къ Горнему. По дорогѣ насъ догнали молодой черногорецъ съ красивою черногоркою и маленькимъ глазастымъ мальчуганомъ. Имъ хотѣлось воспользоваться чужеземными путешественниками, чтобы подъ ихъ прикрытіемъ осмотрѣть безъ особенныхъ расходовъ святыни монастыря. Когда они узнали, что мы русскіе, удивленію и интересу ихъ не было конца. Они подробнѣйшимъ образомъ распрашивали насъ о Россіи, — онъ меня, жена его — мою жену, — какіе въ Россіи города, хлѣба, деревья, звѣри, какъ тамъ живутъ и далеко ли Россія отъ Черногоріи.

Они не хотѣли вѣрить, когда я имъ сказалъ, сколько пути сдѣлали мы съ женою, чтобы доѣхать до ихъ Цетинья и Острога. Но всего больше поразило ихъ изумленіемъ, когда нашъ проводникъ сообщилъ имъ, тоже не безъ самаго искренняго удивленія, что онъ могъ все время разговаривать съ нами по-черногорски, и мы его понимали, а онъ понималъ насъ… Для вящшаго ихъ утѣшенія я нарочно сталъ называть по-русски разные обычные предметы, имѣющіе почти одно и то же названіе и въ сербскомъ языкѣ, примѣняясь только къ сербскимъ удареніямъ и выговору. Восторгъ простодушныхъ черногорцевъ былъ полный. Спутникъ нашъ вошелъ въ такой экстазъ, что закричалъ рѣшительно:

— Нѣтъ, во что бы то ни стало, а выучусь по-русски! Вѣдь это одинъ и тотъ же языкъ. Поѣду къ вамъ въ Россію и буду тамъ зарабатывать деньги. Тутъ у насъ въ Черногоріи дѣлать нечего. У меня уже есть въ Россіи одинъ братъ докторомъ военнымъ на нѣмецкой границѣ,- тотъ совсѣмъ какъ русскій сталъ. Маленькій мой братъ тоже хорошо по-русски знаетъ, въ гимназіи учится, въ Цетиньѣ… Нужно и мнѣ!.. Я самъ тоже учился три года въ основной школѣ и шесть лѣтъ въ гимназіи, во тогда еще русскій языкъ у насъ не преподавался; зато сербскія газеты и книги свободно читаю; только по книгамъ, да по картамъ и могъ узнать что-нибудь о Россіи, а все-таки слишкомъ мало…

Проводникъ нашъ, несмотря на свое затрапезное платье, оказался байрактаромъ, т.-е. знаменоносцемъ, что подтверждалъ и металлическій значокъ на его капѣ.

Отецъ его тоже былъ байрактаръ, и дядя («стрыцъ» по-черногорски) былъ байрактаръ. Они оба бились подъ Острогомъ вмѣстѣ съ княземъ Николаемъ и Божо Петровичемъ, а самъ онъ, разсказчикъ, хотя былъ тогда мальчишкою, тоже былъ при войскѣ.

— Турки забрались на самый верхъ, на «Строжскую Капицу», (т.-е. «шапку Острога»), выше Горняго, хотѣли оттуда сжечь монастырь и разбить его ядрами, а Божо стоялъ съ княземъ на противоположной горѣ, за Зетою; Божо не далъ имъ спалить храмовъ Божьихъ, сбилъ турокъ съ высотъ въ страшной сѣчѣ и погналъ внизъ…

— Памятенъ юнакъ Божо, мудръ! — закончилъ разсказчикъ. — Отца моего убили въ этомъ бою, стрыцъ взялъ у него байракъ; стрыца тоже убили, но байракъ все-таки не отдали туркамъ.

Онъ говорилъ о смерти отца и дяди такъ же спокойно и просто какъ о самомъ обычномъ дѣлѣ.

«Горній» монастырь виденъ очень эффектно снизу, со двора «Дольняго»; виденъ онъ, конечно, и изъ большого далека, почти отъ самаго Спужа, потому что поднятъ на своемъ нерукотворномъ гигантскомъ пьедесталѣ подъ самыя выси небесныя, и дѣйствительно кажется издали парящимъ въ облавахъ. Но онъ особенно поражаетъ своимъ оригинальнымъ видомъ, когда очутишься совсѣмъ на верху, подъ тяжкою пятою его сѣрой, какъ стѣна отвѣсной скалы. Надъ головою вашею въ мрачной и характерной живописности зіяетъ широкая пасть черной пещеры, по здѣшнему «печеницы», — выбитой гигантскимъ альковомъ — въ каменныхъ толщахъ скалы. Пещера черна не отъ однихъ мховъ и лишаевъ, осѣвшихъ на ней въ этой всегда влажной, густой атмосферѣ осеннихъ тумановъ и зимнихъ облаковъ, окутывающихъ по нѣскольку мѣсяцевъ сряду суровыя вершины черногорскихъ планинъ. Ея своды закопчены еще и дымомъ пожаровъ, не разъ уничтожавшихъ строенья историческаго монастыря, который въ лѣтописяхъ Черной-Горы играетъ роль нашей Сергіево-Троицкой Лавры своего рода и служитъ духовнымъ стягомъ, собирающимъ вокругъ себя всѣ племена Черногоріи и Берды. Внизу этой громадной природной ниши — бѣлое каменное зданіе съ высоко приподнятыми, узкими и рѣдкими крѣпостными окошечками; вверху, подъ сводомъ — галерейка съ древнею башнею.

Монастырекъ виситъ, прилѣпленный какъ ласточкино гнѣздо въ груди скалы, надъ страшными безднами, полными утесовъ, лѣсовъ, обрывовъ, какъ разъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ кончается плодоносная долина Средней-Зеты и гдѣ горы поднимаются вдругъ съ трехъ сторонъ во всемъ своемъ колоссальномъ величіи, пріосѣняя собою «главицу», т.-е. головище Зеты, шумно выбивающееся изъ подземныхъ поноръ Планиницы. Этотъ воздушннй видъ Горняго нѣсколько напоминаетъ Успенскій скитъ около Бахчисарая въ Крыму, а еще больше, пожалуй, грозную дикость Гозувиты, спрятанной въ одномъ изъ самыхъ недоступныхъ щелей Палестинскихъ горъ.