— Да что жъ мнѣ дѣлать-то, коли не внимаютъ! Я ужъ и урядникомъ пугалъ, и тѣмъ, и сѣмъ, честью говорилъ — никакой словесности не чувствуютъ. Да тамъ еще колдовинскій мужикъ. Этотъ пріѣхалъ на лошади и требуетъ четверть водки.

— Шестой?

— Да ужъ это седьмой. На лошади пріѣхалъ. Требуетъ четверть и полдюжины пива.

— Кто такой?

— Терентій Ивановъ, корявый такой.

— Ну, не мерзавецъ ли человѣкъ есть! Вѣдь я еще только вчера его поилъ и сорокъ копѣекъ ему на бутылку водки далъ! воскликнулъ кабатчикъ.

— А сегодня за четвертью пріѣхалъ и за пивомъ. Стаканчикъ сейчасъ онъ ужъ на нашъ счетъ выпилъ. Такъ какъ прикажете: отпускать четверть или не отпускать?

— А вотъ я сейчасъ самъ внизъ сойду.

Кабатчикъ, бывшій въ одной жилеткѣ, сталъ надѣвать на себя пиджакъ, чтобы итти внизъ въ трактиръ, какъ вдругъ на лѣстницѣ раздались чьи-то шаги и въ прихожую комнату квартиры вошли колдовинскій староста и Емельянъ Сидоровъ Мясникъ.

— Не ждалъ, поди, гостей-то сегодня? Ну, а мы вотъ какъ скоро!.. говорилъ кабатчику Емельянъ Сидоровъ, отирая грязные сапоги о половикъ въ передней. — Бабы наши сегодня утречкомъ говорятъ; «молотить»… А я имъ: «какая тутъ молотьба, коли Аверьяну Пантелеичу угодить надо. Къ нему поѣдемъ». Запрегъ лошадь, захватилъ вотъ старосту и къ тебѣ… И лошадь-то, признаться, сегодня нужно было, чтобы подъ яровое на весну полоски двѣ вспахать, а я ужъ говорю: «плевать… Послѣ вспашемъ. Успѣется еще». Баба ругаться — ну, да я ее утрамбовалъ. «Какъ я, говорю, дура ты безпонятливая, ведро водки на себя отъ Аверьяна Пантелеича потащу пять верстъ?» Вѣдь пять верстъ отъ насъ къ вамъ.

— Люди говорятъ, четыре только… сухо отвѣчалъ кабатчикъ.

— Ну, четыре. И четыре версты надсадишься на себѣ тащить. Да вѣдь вотъ и старостѣ ты тоже ведро обѣщалъ.

Кабатчика покоробило.

— По полу-ведру я обѣщалъ, кажется, а не по ведру, проговорилъ онъ.

— Ну, вотъ! Толкуй еще! На ведрѣ сторговались.

— Ну, да, на ведрѣ, а только двоимъ.

— Нѣтъ, каждому по ведру, подтвердилъ староста. — Чего ты жилишь-то? Тонешь, такъ топоръ сулишь, а вытащатъ тебя, такъ и топорища жаль.

— Да вѣдь ты меня еще не вытащилъ. Я еще и бумаги-то міру не подавалъ, а тамъ что міръ скажетъ.

— Все оборудовано, махнулъ рукой Емельянъ Сидоровъ, входя изъ прихожей въ комнату, и началъ креститься на образа. — Ну, теперь здравствуй! Гдѣ хозяюшка-то? Надо и хозяюшкѣ поклониться.

— А она тамъ около печки, по своему кухонному интересу. Придетъ, такъ поздоровкаешься. Что же ты оборудовалъ?

— Да все. Я и Буялиху насчетъ бабьей вечеринки подговорилъ, и все эдакое… Согласна въ лучшемъ видѣ. «Только, говоритъ, пускай онъ побольше угощенія присылаетъ и побольше посуды». Да смѣетъ ли она артачиться, коли я прикажу! Послѣзавтра у ней вечеринку валяй. Чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.

— Ладно. А только ужъ и деревня же у васъ алчная! Вѣришь ли, смучили меня сегодня ваши мужики. Съ самаго утра, съ самыхъ, то-есть, позаранокъ прутъ въ трактиръ на даровое угощеніе. Одинъ какой-то подлецъ даже тарелки въ трактирѣ бьетъ.

— Ничего не подѣлаешь. Хочешь нажиться, такъ надо и отъ себя тщетиться.

— Да наживешься ли еще? Вѣдь это еще все буки.

— Вовсе не буки. Съ того и прутъ сюда пить, что порѣшили тебѣ мѣсто подъ кабакъ отдать и приговоръ подписать. Староста сейчасъ же послѣ твоего отъѣзда пошелъ по деревнѣ и сталъ говорить мужикамъ насчетъ кабака.

— Да, да… Обѣгалъ всѣхъ, кого можно. Несогласныхъ будетъ мало на сходкѣ. Всѣ согласны и наше навѣрное возьметъ, подтвердилъ староста.

— Да что ты! улыбнулся кабатчикъ.

— Вѣрно, вѣрно. Наголодались. Въ самомъ дѣлѣ за виномъ четыре версты бѣгать — шутка ли! Всѣ согласны. Одно только говорятъ, что пять ведеръ на міръ мало. Требуютъ семь, и пусть, говорятъ, онъ пять ящиковъ пива намъ на загладку выставитъ.

— Ахъ, Семенъ Михайлычъ, какъ ты это все поднимать любишь! крякнулъ кабатчикъ — Вѣдь ужъ условились, что на міръ пять ведеръ и ничего больше. А теперь ужъ семь ведеръ водки и пять ящиковъ пива.

— Да при чемъ же я-то тутъ? Мужики требуютъ семь.

— Ну, такъ вотъ свое ведро и отдай, которое ты у меня себѣ выговорилъ. Ты ведро отдашь, староста свое отдастъ — вотъ семь и выйдетъ. Я вѣдь и раньше такъ хотѣлъ. Вотъ вы и отдайте.

— Вишь, ты какой! Зачѣмъ же это я свое-то ведро отдамъ? сказалъ староста.

— И я не отдамъ, подхватилъ Емельянъ Сидоровъ. — Съ какой ты это стати пяченаго-то купца изъ себя строишь? Сначала обѣщалъ, а потомъ пятишься.

— Да вовсе я не пяченый купецъ. Вѣдь вы берете по ведру, чтобы міръ поить, ну, и отдайте міру.

— Мы беремъ, чтобы до сходки міръ поить, чтобы такъ дѣло поставить, чтобъ ужъ на сходку нѣкоторые въ туманѣ пришли. Въ туманѣ мужикъ ласковѣе, сказалъ староста и тутъ же прибавилъ:- Ну, да съ мужиками дѣло рѣшенное, ежели семь ведеръ и пиво, а вотъ бабъ надо хорошенько на вечеринкѣ ублаготворить. Вчера только услыхали о кабакѣ, такъ и загалдѣли на всю деревню. «Что же это только будетъ! Никогда у насъ кабака не было! Мужики у насъ теперь всѣ сопьются, малые ребята безъ куска хлѣба останутся». Разговоръ идетъ обширный. Ивана Епифанова жена привела сегодня своего мужа къ часовнѣ и заставила положить передъ иконой три земные поклона, что онъ на міру противъ кабака кричать будетъ.

— Эка дура! Вотъ дура-то! покачалъ головой кабатчикъ.

— Да и другихъ бабъ подговариваетъ. Ты вотъ что, Аверьянъ Пантелеичъ, ты попробуй ее самоваромъ ублажить, подари ей самоварчикъ, такъ, можетъ, она и сдастся.

Кабатчикъ поднялъ руки къ верху и воскликнулъ:

— Господа, да вѣдь съ одного вола семь шкуръ не дерутъ, а вы хотите содрать двадцать!

— Не надо ей самовара. Ну, будетъ она одна несогласна — плевать, сказалъ Емельянъ Сидоровъ.

— Да вѣдь мужъ ея Иванъ Епифановъ будетъ несогласенъ на сходкѣ, возразилъ староста.

— Да вѣдь ужъ несогласные на сходкѣ все равно будутъ, безъ этого нельзя. А то ежели всѣмъ самовары дарить, то и въ самомъ дѣлѣ очень много. Вотъ Буялихѣ сапоги для дочери или четыре рубля — это точно. Я такъ и сказалъ ей. Да подари ей кофейникъ.

— Сапоги и кофейникъ! Охъ! вздохнулъ кабатчикъ.

— Да ужъ этой надо. Этой-то я такъ и сказалъ

— Сапогъ довольно! Чего ее ублажать! спорилъ староста.

— Мало, Семенъ Михайлычъ, мало. Женщина у себя въ домѣ пирушку дѣлаетъ.

— Да вѣдь угощеніе-то будетъ не ея.

— Все равно.

— Никакихъ я кофейниковъ, никакихъ я самоваровъ… началъ было кабатчикъ.

— А моей-то женѣ кофейникъ обѣщался? Безъ этого нельзя, перебилъ его Емельянъ Сидоровъ. — Да вотъ еще что… Гдѣ тѣ колеса-то, что мнѣ отдать ладилъ?

— Послѣ колеса! Успѣешь! Чего тебѣ? Не пропадутъ колеса, сказалъ староста. — Сначала Аверьянъ Пантелеичъ пусть потчуетъ насъ, Мы въ гости къ нему пріѣхали. Въ трактиръ къ себѣ поведешь или здѣсь угощать будешь?

Соображая всѣ тѣ громадные расходы, которые придется ему понести на подкупъ міра, кабатчикъ растерянно чесалъ затылокъ.

— Да ужъ садитесь здѣсь. Сюда я велю подать закуску и выпивку, сказалъ онъ. — А то тамъ съ одного ваши мужики на меня налетать будутъ. Полонъ трактиръ вашими мужиками, и только и ждутъ того, чтобы я вышелъ и чтобы съ меня угощеніе стянуть.

— Безъ угощенія, братъ, ау! Безъ угощенія ничего не подѣлаешь! подмигнулъ староста, опускаясь на стулъ около стола.

— Да вѣдь ужъ я поилъ ихъ, господа. Никому не отказалъ. Всѣмъ была отпущена водка и пиво было дадено.

— А ты пои до туману. Не жалѣй. Все это тебѣ потомъ въ пользу… Жалѣть тутъ нечего, наставлялъ Емельянъ Сидоровъ.

Кабатчикъ пошелъ въ кухню къ женѣ распорядиться насчетъ угощенія для гостей и спросилъ:

— Колбаски вамъ на закуску-то къ водкѣ подать?

— Вали и колбаски, вали и ветчинки. Рыбки, ежели есть. Ужъ пріѣхали отъ деревни набольшіе головы къ тебѣ, такъ ты угощенія не жалѣй, отвѣчалъ Емельянъ Сидоровъ.

— Ты яишенку съ ветчинкой намъ сооруди — вотъ что, прибавилъ староста.