Въ назначенный для бабьей вечеринки въ Колдовинѣ день, къ полуразвалившейся избѣ Буялихи подъѣхалъ цѣлый возъ съ ящиками пива, боченками водки, посудой и закусками. На возу сидѣлъ работникъ кабатчика Аверьяна Пантелеича, за возомъ прыгали деревенскіе ребятишки, били въ ладоши и припѣвали:

— У Буялихи пирушка будетъ! У Буялихи пирушка будетъ!

Работникъ пріѣхалъ съ возомъ и не разгружался. Онъ остановился у воротъ и закурилъ трубку. Къ возу за ворота выбѣжала Буялиха, уже полупьяная.

— Что жъ ты не вносишь въ избу ящики и боченки-то? спрашивала она.

— Аверьяна Пантелеича дожидаюсь. При самомъ разгрузка будетъ, отвѣчалъ работникъ кабатчика.

— Керосину привезъ?

— Привезъ, привезъ. Всего привезъ.

— Такъ давай мнѣ скорѣй. Надо лампы заправлять.

— Все при хозяинѣ. Таковъ приказъ мнѣ былъ.

— Дай хоть пива-то парочку… протянула Буялиха руку къ ящику.

— Не вороши, не вороши… Не велѣно до самого трогать, отстранилъ ее работникъ.

— Ну, иродъ же твой хозяинъ! Я ему избу свою подъ пиръ отдаю, хлопочу, бабъ уговариваю, а онъ запрещаетъ. Я хозяйка здѣшней избы, я Буялиха, сама Буялиха. Можетъ быть, кому другому не велѣно выдавать, а не мнѣ.

— Никому не велѣно.

Вышелъ за ворота сынъ Буялихи — молодой парень съ опухшимъ лицомъ и синякомъ подъ глазомъ.

— Сколько вина-то привезъ? спрашивалъ онъ работника, подбоченившись.

— А это ужъ самъ хозяинъ отпускалъ. Самъ и приметъ.

— Въ боченкахъ только, или есть и сороковки?

— Все есть.

— Дай сороковочку. Я хозяинъ здѣшній.

— Никому ничего не велѣно давать. Пріѣдетъ, такъ у него спроси.

— А коли такія ваши слова, то мы и въ избу къ себѣ не пустимъ — вотъ что.

— Врешь. Впустишь.

Работникъ продолжалъ посасывать трубку.

— Ну, ладно же, черти! Покажу я вамъ, коли онъ и меня не уважаетъ, погрозился сынъ Буялихи, жадно смотря на возъ съ бутылками.

— Уйди ты! Не вертись тутъ! кричала на него Буялиха. — Пьяница…

— Сама такая же.

Подходили бабы и спрашивали Буялиху:

— Привезли ужъ угощеніе-то? Стало быть, можно и приходить къ тебѣ?

— Вечеромъ, вечеромъ, умницы, приходите, когда стемнѣетъ, а раньше не слѣдъ.

— Платки-то тутъ? Въ возу? Покажи-ка, какими платками онъ насъ дарить будетъ.

— Не ворошите, не ворошите въ возу! Нѣтъ тутъ платковъ.

Вскорѣ въ маленькой купеческой телѣжкѣ подъѣхалъ и самъ кабатчикъ. Лицо его сіяло.

— Бабеночкамъ почтеніе! На юбилей ко мнѣ пришли? Рано, старушки божьи, рано. Дайте прежде съ товаромъ разобраться… заговорилъ онъ, вылѣзая изъ телѣжки.

— Какія мы старушки! обидѣлась одна изъ бабъ.

— Не въ центру попалъ? Ахъ, ты, шустрая! Ну, прости, прости за обиду и будь молодкой… поправился кабатчикъ и сталъ вынимать изъ телѣжки перевязанную веревкой пачку платковъ съ разноцвѣтной бахромой.

Какая-то молодая бабенка не утерпѣла и сунулась пощупать доброту платковъ.

— Потомъ, потомъ разглядишь. Нечего тутъ… говорилъ кабатчикъ, отдергивая отъ нея пачку платковъ, и продолжалъ:- Ну, молодушки, тамъ, какъ стемнѣетъ, жду я васъ на вечеринку хлѣба-соли откушать и винца съ пивцомъ попить. Милости просимъ.

— Придемъ, придемъ. Не замедлимъ. У тебя имянины, что ли?

— Юбилей. Это господское празднество.

— Да, да… Юбилей… Вотъ какъ… подхватила Буялиха. — Бабы меня давеча спрашиваютъ, какой праздникъ, а я имъ и выговорить не могу. Забыла? какъ называется. Юбилей.

— Юбилей, юбилей… Это значитъ, что нонѣ осенью около Покрова дня исполнилось ровно одиннадцать годовъ, какъ я самъ хозяйствую. И ежели, вотъ, Богъ приведетъ заведеніе мнѣ здѣсь у васъ въ Колдовинѣ открыть, то кажинный годъ буду праздновать и васъ поить около Покрова, — ну, а ужъ не придется, такъ не прогнѣвайтесь.

— Да откроешь, откроешь. Наши мужики будутъ согласны. На что другое они согласія не дадутъ, а на это-то будь покоенъ… заговорили бабы.

— Ну, не скажите! Я слышалъ, что тутъ ужъ тремъ торговцамъ отказъ вышелъ. Развѣ ужъ только вы за меня доброе слово своимъ мужьямъ замолвите.

— Замолвимъ, замолвимъ. Платки-то только бы намъ были хорошіе.

— Быкъ забодаетъ, собаки лаять начнутъ, когда обновки мои одѣнете.

— А ты вотъ что… Ты пои больше, ты вина не жалѣй — тогда и разрѣшатъ тебѣ заведеніе, сказалъ хозяйкинъ сынъ. — А то я давеча попросилъ у твоего работника сороковочку — попотчеваться, а онъ не даетъ, да еще пронзительныя слова…

— А ему, милый человѣкъ, не велѣно было давать. Онъ работникъ, существенность подначальная. Онъ что привезъ сюда, то и обязанъ хозяину по накладной въ руки сдать.

— Да вѣдь я маменькинъ сынъ, стало-быть тоже здѣшній хозяинъ.

— А, милый человѣкъ, все равно нельзя. И ужъ ежели хочешь знать, то сегодняшнее угощенія только для одного дамскаго пола предназначено. Ты, какъ хозяйкинъ сынъ, свою препорцію сегодня получишь, но ужъ не такъ, чтобъ очень…

— А нешто мужикамъ сегодня подносить не будутъ? спрашивали остановившіеся у воротъ два мужика.

— Да приходите, приходите. По малости поднесемъ, а только настоящее мужское угощеніе будетъ на сходкѣ. На сходкѣ пять ведеръ я вамъ съ превеликимъ удовольствіемъ выставлю. Ну, Ферапонтъ, въѣзжай во дворъ! Вводи лошадей, отдалъ кабатчикъ приказъ работнику.

Буялихинъ сынъ распахнулъ ворота. Скрипнули колеса и возъ, а за нимъ и телѣжка начали въѣзжать во дворъ Буялихи.

— Стой! Стой! кричали мужики. — Погоди. А сейчасъ сороковочкой на насъ двоихъ попользоваться можно? Мы за твое здоровье въ лучшемъ видѣ бы выпили.

— Милые люди, да вѣдь на все своя препона есть, отвѣчалъ кабатчикъ. — Дожидайтесь своего термину и приходите вечеркомъ.

— То особь статья, а это особь статья.

— Да невозможно, голубчики. Видите, что я еще и не разгрузился съ своимъ.

— А разгрузиться нешто долго? Ты вотъ что, ты вина не жалѣй, вѣдь мы твои радѣтели. Будешь съ нами ласковъ и мы къ тебѣ на сходкѣ будемъ ласковы, а не будешь…

— Да ужъ нате, нате… Только никому не сказывайте, что отъ меня получили, а то вѣдь всѣ бросятся, досадливо сказалъ кабатчикъ. — Стой, Ферапонтъ! Стой!

Онъ вскочилъ на ступницу колеса у воза, порылся въ сѣнѣ, вытащилъ оттуда бутылку и, передавая ее мужикамъ, прибавилъ:

— Спрячьте только, Бога ради, подъ полу, когда понесете по деревнѣ. Эй, молодецъ! Хозяйкинъ сынъ! Запирай скорѣй за нами ворота! Запирай.

— Что я буду запирать и тебѣ угождать, коли ты однимъ далъ сороковку, а мнѣ не даешь! отвѣчалъ хозяйкинъ сынъ и, надувшись, отошелъ въ сторону. — Думаешь, что я безъ голоса на сходкѣ-то бываю? Слава Богу, у меня глотка-то здоровая.

— Да на, на… Подавись! Чортъ съ тобой! Не успѣлъ въѣхать я — а ужъ и подай тебѣ. Вѣдь ты туточный. Все въ твой домъ привезъ… А не даю теперь, потому, вѣдь ты облопаешься до вечера-то!

— Съ одной-то сороковки? Ну! Сказалъ тоже…

Кабатчикъ сунулъ и хозяйкину сыну бутылку.

Хозяйкинъ сынъ началъ запирать ворота.

И произошло великое бабье пьянство въ избѣ вдовы Буялихи! Пили даже и непьющія женщины. Непьющія явились, главнымъ образомъ, за платкомъ, которые раздавалъ каждой бабѣ кабатчикъ Аверьянъ Пантелеичъ, оставались на минутку «пряничковъ пожевать», но увлеченныя примѣромъ пьющихъ бабъ и сами напивались. Водка и пиво лились рѣкой. Были чай и кофе, но на нихъ мало кто обращалъ вниманія. Были сласти въ видѣ пряниковъ, подсолнуховъ и дешевыхъ леденцовъ, но ими бабы только набивали карманы, приговаривая, что это ребятишкамъ. Нѣкоторыя бабы явились съ грудными ребятами на рукахъ. Начались пѣсни. Среди бабьихъ голосовъ раздавался плачъ грудныхъ дѣтей, но это мало мѣшало веселью. Въ пѣсняхъ славословили кабатчика Аверьяна Пантелеича и его щедрость, что онъ «съ гривенки на гривенку ступалъ и полтиною ворота запиралъ». При этомъ молодыя бабы клали ребятъ и приплясывали посреди комнаты, неистово притоптывая ногами въ полъ и помахивая платками. Пословица говоритъ, что баба выпьетъ на грошъ, а накричитъ на цѣлковый. Такъ было и теперь. Шумъ, визгъ, голосистый говоръ, пѣніе, жалобы на мужей — все слилось во едино. Въ половинѣ пира двухъ-трехъ бабъ пришлось вытаскивать изъ избы, какъ совсѣмъ упившихся. Онѣ подрались между собой и начали бить тарелки. Изъ мужиковъ на пиръ были званы только староста да сынъ Буялихи, но послѣдній въ самомъ началѣ вечера до того напился, что его пришлось связать и вынести на дворъ подъ навѣсъ, гдѣ онъ и уснулъ. Тѣмъ не менѣе очень многіе мужики явились и безъ зова и требовали себѣ водки. Одинъ вдовый мужикъ доказывалъ кабатчику про себя, что онъ не виноватъ въ своемъ вдовствѣ, а такъ какъ всѣ бабы получили по платку, то требовалъ и онъ себѣ платокъ за покойницу жену, грозя въ противномъ случаѣ галдѣть на сходкѣ противъ кабака. Платковъ у кабатчика больше не было, онъ всѣ ихъ роздалъ, но такъ какъ вдовый мужикъ не переставалъ грозиться, то его пришлось удовлетворить вмѣсто платка двугривеннымъ… Двѣ комнаты избы и сѣни были набиты гостями какъ боченокъ съ сельдями. Гости сидѣли на лавкахъ, на хозяйкиной постели, на печи, на подоконникахъ и на полу, но большинство тискалось къ столу, за которымъ подъ образами сидѣлъ самъ кабатчикъ, то и дѣло вынималъ изъ-подъ стола бутылки съ пивомъ и, ловко откупоривая ихъ крючкомъ, ставилъ на столъ съ совершенно мокрой, залитой разной хмельной дрянью, скатертью. Среди толпы время отъ времени протискивались къ столу и мальчишки-подростки, схватывали внезапно стаканъ съ пивомъ или рюмку съ водкой и выпивали ихъ.