— Милости просимъ, Аверьянъ Пантелеичъ, милости просимъ… приглашала старостиха кабатчика. — Садитесь, такъ гость будете. Вотъ пожалуйте сюда въ горницу.

— Сядемъ, сядемъ. А гдѣ же бабушка, старушка божья? У меня и ей есть гостинецъ.

— А вонъ бабушка на печи лежитъ. Лежаночка у насъ, такъ ужъ она завсегда на ней.

Кабатчикъ прошелъ въ чистую, оклеенную обоями горницу старосты, въ которой стоялъ комодъ со шкапчикомъ и изъ шкапчика выглядывала чайная посуда. На шкапчикѣ высились два пузатые самовара. У стѣны подъ окнами была обыкновенная избяная деревенская лавка, а остальныя стѣны были заставлены кроватью съ горой подушекъ, старымъ потемнѣвшимъ краснаго дерева диваномъ и надъ нимъ были налѣплены на обояхъ двѣ засиженныя мухами олеографіи. Въ углу помѣщались иконы съ теплящейся передъ ними лампадкой.

Съ лежанки сходила босая старуха въ синемъ кубовомъ ситцевомъ сарафанѣ. Кабатчикъ тотчасъ же подскочилъ къ ней.

— Стой, стой, бабушка, я тебѣ помогу слѣзть. Стара вѣдь ужъ, ноги-то, поди, не наши, нагулялись тоже въ свое время, заговорилъ онъ. — Здравствуй, бабушка, здравствуй, милая. Не узнаешь нешто меня? Аверьянъ Пантелеевъ я. Вотъ тебѣ гостинчика на здоровье.

— Да ужъ больно ты много гостинцевъ-то… проговорилъ староста. — Такъ что намъ даже и совѣстно.

— Что за совѣсть! Берите на здравіе души. Гдѣ ребятишки-то, Фекла Ивановна? Это вотъ ребятишечкамъ полакомиться въ свое удовольствіе.

— Да на задворкахъ гдѣ-нибудь бѣгаютъ.

— Такъ вотъ передайте для ихъ зубовъ работку. Пусть пожуютъ и пососутъ. Батюшки! Въ горницу-то я вошелъ, а на иконы, грѣшникъ, и не помолился. А все изъ-за ласковости вашей. Очень ужъ вы меня лаской заговорили.

Кабатчикъ началъ креститься на иконы и, наконецъ, по приглашенію хозяевъ залѣзъ за столъ въ передній уголъ, подъ образа.

— Ухъ! отиралъ онъ лицо платкомъ, озираясь по сторонамъ. — Пріятно видѣть, когда крестьянинъ въ такомъ достаткѣ живетъ. Домъ у васъ чаша полная, всего есть. А все труды. Труды великое дѣло. Человѣкъ ты основательный, трезвенный, работящій, обращался онъ къ старостѣ.

А староста между тѣмъ лѣзъ въ шкапъ и доставалъ изъ него рюмки и тарелку. Старостиха гремѣла самоваромъ. Черезъ десять минутъ на накрытомъ красной бумажной салфеткой столѣ стояли откупоренная бутылка водки, двѣ рюмки и лежали рыжики и холодное вареное бычье сердце, нарѣзанное на куски. Староста, наливъ двѣ рюмки, кланялся кабатчику и говорилъ:

— Кушайте.

— Ой, кабатчику-то бы не слѣдъ водки пить! Ну, да ужъ развѣ только изъ-за того, что съ хозяиномъ. Будьте здоровы.

Выпили.

— Отчего кабатчику не слѣдъ водки пить? спросилъ староста.

— Не подобаетъ тѣмъ товаромъ баловаться, которымъ самъ торгуешь, такое ужъ это правило. Начнешь баловаться, привыкнешь, да весь свой товаръ и стравишь въ себя.

— Ну, ты мужикъ не таковскій.

— Крѣпимся. Теперь только ради пріятства съ хорошими людьми пью, да ради немощи на манеръ лекарствія, а когда-то вѣдь и я шибко баловался.

— Быль молодцу не укоръ. По второй рюмочкѣ… предложилъ староста.

— Да развѣ ужъ, чтобы не хромать, согласился кабатчикъ и опять выпилъ.

Староста заговорилъ, что безъ «троицы домъ не строится», «безъ четырехъ угловъ и крышу не кроютъ». Кабатчикъ при каждой рюмкѣ оговаривалъ себя, но бутылку со старостой все-таки выпилъ. Лицо его было потно, глаза масляны. Появился самоваръ на столѣ.

— Вотъ это мой напитокъ! возгласилъ онъ. — Но, откровенно говоря, чаемъ люблю баловаться больше въ трактирѣ. Совсѣмъ фасонъ другой. Я, вонъ, и у себя дома… Завсегда послѣ обѣда къ себѣ въ заведеніе иду. Гости ли пріѣдутъ ко мнѣ — сейчасъ въ заведеніе къ себѣ ихъ веду чаемъ поить.

— Ну, а у насъ этого нѣтъ. У насъ дома, потому трактиръ-то пять верстъ отъ насъ, отвѣчалъ староста.

— А жаль, очень жаль, подхватилъ кабатчикъ. — Для вашего благоустройства бы слѣдовало. А то деревня у васъ этакая богатая, большая, а заведенія нѣтъ, негдѣ и переговорить по душѣ съ благопріятелемъ. Да вотъ хоть бы и тебѣ… Ты человѣкъ служебный, у тебя дѣла общественныя, служишь ты обществу, а гдѣ тебѣ объ общественныхъ дѣлахъ съ нужнымъ человѣкомъ за чайкомъ переговорить? Вѣдь тоже всякаго къ себѣ въ домъ не поведешь къ самовару. Во-первыхъ, бабъ отнимать отъ дѣла надо, а во-вторыхъ, можетъ быть и такіе люди есть, которые тебя угостить желаютъ, такъ какъ ихъ къ себѣ-то звать!

— Что вѣрно, то вѣрно, но что жъ ты подѣлаешь съ міромъ-то, коли не желаетъ онъ въ своей деревнѣ трактира!

— Знаю. Мужики боятся ослабнуть, коли трактиръ будетъ, а это вѣдь все пустяки. Ужъ кто захочетъ ослабнуть, тотъ и за пять верстъ въ кабакъ пить побѣжитъ. Да вотъ у васъ питейнаго заведенія не имѣется, а нешто нѣтъ ослабшихъ отъ вина людей?

— Есть, какъ не быть. Да вотъ Кириллъ Афанасьевъ, Матвѣй Федоровъ. У Матвѣя Федорова даже и жена вмѣстѣ съ нимъ хлещетъ.

— Ну, вотъ видишь, видишь! А вѣдь всегда на питейное заведеніе поклепъ идетъ. «У насъ-де въ деревнѣ питейное заведеніе и все эдакое, такъ оттого мужики и пьютъ». Нѣтъ, ужъ кто не пьяница, такъ хоть десять питейныхъ заведеній въ деревнѣ будь, онъ не сопьется.

— Это что говорить… соглашался староста.

— А нѣтъ питейнаго заведенія въ деревнѣ — и благоустройства нѣтъ. Право-слово. Я не о пьянственности говорю, но вѣдь выпить иногда надо и ради лекарствія. Животъ пучитъ — надо выпить, выпить въ умѣренности, прямо для благоутробія, а какъ ты выпьешь, ежели питейное заведеніе въ пяти верстахъ? Дома тоже не каждый запасъ имѣетъ. А у иного такой слабый животъ, что вотъ ежели онъ не выпилъ, когда нудитъ — сейчасъ разстройство невровъ. Да и такъ… Вотъ у васъ теперича сходки… Послѣ сходокъ, ужъ это отъ начала свѣта, какъ свѣтъ стоитъ, такъ положено, чтобъ послѣ сходки выпить, а гдѣ вамъ пить, коли трактира нѣтъ?

— Да теперь послѣ сходки у пожарнаго сарая пьемъ. У пожарнаго сарая на сходкѣ сбираемся, у пожарнаго сарая, гдѣ инструменты стоятъ, тутъ и пьемъ мірское вино, отвѣчалъ староста.

— А это развѣ модель? Это развѣ удобно? Сарай общественный. Въ немъ труба, ведра, багры, щитъ войлочный. Эти инструменты надо беречь пуще зѣницы ока, чтобъ было въ порядкѣ на случай пожара, а тутъ около сарая и пьяные, и папироски курятъ. Долго ли до грѣха! А будь-ка у васъ трактиръ… Во-первыхъ, благоустройство и благолѣпіе…

— Ну, ужъ какое благолѣпіе въ трактирѣ… замѣтила сидѣвшая тутъ же старостиха.

— Милостивая государыня, Фекла Ивановна, матушка моя разумная! Вы все смотрите съ пьянственной стороны, но возьмите вы теперь лекарственную часть. А проѣзжій человѣкъ? Гдѣ проѣзжему человѣку выпить? возразилъ кабатчикъ.

— Богъ съ нимъ, съ проѣзжимъ человѣкомъ! Намъ бы своихъ-то мужиковъ только уберечь.

— Мужика, сударыня богобоязненная, не убережешь. Мужикъ не ребенокъ. А я вамъ прямо говорю: проѣзжаешь по деревнѣ и виду никакого нѣтъ. Трактиръ видъ даетъ, сейчасъ, это, вывѣска, сейчасъ, это, проѣзжіе мужики… Да и вамъ-то… Ино трактирщикъ яицъ для яичницы у крестьянъ купитъ, молочка для чаю, курочку для селянки. Трактирщикъ можетъ ваши же избытки гостямъ продавать. У васъ покупать, а гостямъ продавать. Вѣдь ужъ ежели открыть трактиръ, то нужно при немъ и постоялый дворъ. А тутъ и господа охотники, которые ежели изъ Петербурга, могутъ свое пристанище имѣть, а крестьянамъ-то все барышъ, потому охотникъ, смотришь, и грибовъ купитъ у крестьянъ, и раковъ, и ягодъ, и всякой штуки… Да-съ… А крестьяне вашей деревни этого не понимаютъ. Вотъ Семенъ Михайлычъ, супругъ вашъ, отлично понимаетъ, а они не понимаютъ, закончилъ кабатчикъ и умолкъ, принявшись схлебывать съ блюдечка чай.

Староста сидѣлъ въ раздумьи и гладилъ бороду.

Разговоръ между старостой и кабатчикомъ во все время чаепитія вертѣлся насчетъ трактира. Кабатчикъ горячо доказывалъ всю «пользительность» трактира въ деревнѣ. Староста соглашался съ кабатчикомъ, но ссылался на міръ, запрещающій открывать кабакъ. Старостиха, находившаяся тутъ же, время отъ времени возражала противъ кабака.