Люся, Андрей, Саша, Глафира, Кирилл, Маша, Катерина — разбрелись вокруг дома, распахнувшего окна, много окон в душистый сад. То парами бродили, то собирались в кружок, то поодиночке вдруг отходили в сторонку, устав говорить и слушать. Сидели наедине с собой, впитывали молочное мерцание белой ночи, неугасающую зарю, неумолкающих птиц, шелест листьев, на которых записано всё, но прочесть никто не умеет, — так и умирает книга мира каждую осень, осыпаясь к подножьям берез, сжигаемая в дымных кострах, а потом снова и снова записываемая Богом весной на еще зеленых листочках.

Один Иванов сидел в своем кабинете у лампы под абажуром, листал старый альбом, бережно вынимая из залипших уголков редкие фотографии, на которых стоял он в обнимку с Толяном. Вот на этом снимке Мурашов в его плаще, — Валерию Алексеевичу маловат стал плащ в животе, так Толику сгодился в самый раз. А тут наоборот, Иванов в бушлате Мурашова с лейтенантскими звездочками поверх пиджака и с его автоматом.

А на этой фотке все они по форме, на броне БТР, выезжающего из ворот базы Рижского ОМОНа на Атлантияс. И сержант Архаров рядом с ними, и Кабан, и Джефф, и Птица — молодые, веселые — море по колено было тогда. Тогда еще Балтийское. А потом — Черное, Каспийское, снова Черное. И Даугаву сменили на Днестр. А теперь вот Оредеж принял на своих берегах тех, кто остался.

— Сколько ж можно задом наперед прокручивать жизнь? — сам себя ругал Иванов. Хотя, уж сколько лет неперемотанными лежат в шкафах сотни эфирных кассет, собирая на себя губительную «статику». И альбом этот старый пылью покрыт, задвинут был за книжки на самом верху стеллажей. Круглов, было, всколыхнул память, вымотал душу расспросами, но и это все прошло, улеглось. Но чем жить теперь Иванову? Полтинник всего-лишь стукнул — в больнице пришлось встречать. Прошлое осталось в прошлом, в настоящем и будущем не нужен никому Иванов, только жене, да нескольким старым друзьям. А стране опять не нужен.

— Зачем лукавил, перед самим собой кривил душой, перед Катей? «В России тьма, а за границей тоже кутерьма». Или как там? Толян любил этот кусок из Вознесенского. Умер недавно старик. И Толя умер, раньше Вознесенского! Все умирают. В России — тьма. Но за границей вообще ад. Из всего света белого, во всем мире земном только в России еще и можно жить, хоть закрывшись, зарывшись, но жить. Потому что Россия — большая. Каждому найдется, куда от себя сбечь. Надежды?

Отвоевался. Всем ведь говорил, даже Катя поверила. А и правда, нет больше сил стучаться в закрытую дверь. Соотечественники, русские, Россия-мать. Программа переселения, репатриация, возрождение. Какое, на хер, возрождение?! Все на круги своя, только разграбленное сперва и через жопу, как фарс, возвращаемое обратно: в отданные под бани и рестораны детские сады — вернуть детей. В разворованный ДОСААФ вернуть молодежь. Чтобы подготовить к службе в сокращенной до размеров Монако армии. Да и служить будут только те, кто откупиться не может. А значит, армии нет. Стройотряды возродили — для олимпийских строек. После самой провальной в истории нашей сборной олимпиады. Вместо академгородков — инкубатор под управлением американцев — для кого? Омоновцем называть себя стыдно, после того, во что превратилась милиция за 20 лет «вставания с колен». Ничего нового, своего, не вытащенного из советских запасников не появилось в «новой!» России. Повывелись руководители, промышленники, актеры, поэты, писатели, певцы, композиторы, режиссеры, военачальники, судьи и следователи, учителя, ученые, конструкторы, рабочие, которые ту же «Булаву» в состоянии собрать умелыми руками так, чтоб не падала раз за разом. Что делать теперь, Иванов?

Кричал: лучше России нет на свете страны! И сейчас от этих слов не откажусь. Родина. Русские должны жить в России. Но даже за одно это слово — русский — все сильнее бьют, хуже, чем в фашистской Латвии. Зачем жить? Как смотреть в глаза тем, кто поверил, что только в России спасение русскому соотечественнику? Но ведь разве я соврал? Разве не так? Так что ж болит, не переставая, сердце? Почему любая новость несет в себе разочарование? Что мне нужно, чего не хватает, Толян? Как все просто было раньше, как просто.

Катерина — умнейшая из женщин, сказала: смирись. Не найдешь рая на земле, все это было и будет всегда — и бардак, и нестроения житейские, и вранье, и измена. Народ плевать хотел и на власть, и на тебя тоже. Народ сам себя управит, и сам возродит, ты-то кто такой, чтобы указивки ему раздавать? Что ответишь? Нечего отвечать на такие слова. Надо просто доживать, сколько Бог даст. Кусок хлеба добывать, на лекарства зарабатывать, косить летом газон, зимой топить систему, никому говна не делать и всё. Вот детишек еще помочь на ноги поставить, — Петров с Люсей просят Толику крестным быть — меня ждали — большая честь. Сиди, Иванов, в келье под елью, молись за крестников, да не греши. Не суди народ — не судим народом будешь.

Есть еще в жизни радости! Так что, главное — это радости? Что ж ты тут, философию из себя выворачиваешь, а на самом деле просто жалеешь, что зубов уж нет, чтобы мясо жрать, что сердце уже не то, чтобы баб любить? Водку уж давно не пьешь, так не потому, что не хочешь, а потому, что не можешь! Что тебе до народа русского? Врешь ты все, Иванов. Поблудил бы еще, поджег бы жизнь с обоих концов, да вот только нету большей моралистки, чем старая блядь. Вот и сиди себе дома, не смеши людей, не пиши статей, не ври жене, что устал — иди лучше посуду помой или дров поколи.

Эх, Толян, Толян. Ты же крепкий такой был, тебя бы еще на сто лет хватило — пожить с молодой женой по-человечески! Что ж ты, брат? Покорился бы, знал же, что это тебя не компаньон обворовывает, а генерал проверяет — смирился, аль нет? Отдал бы свою фирму, не лез бы в бутылку, поняли бы — спекся подполковник Мурашов, завязал. Не опасен больше. И оставили бы жить. И тебя, и Дашу твою. И фирму бы вернули — пользуйся. Но ты знал, знал нашу тайну: сделанное — не может стать несделанным.

— Комары пропали, вот чудо! — неожиданно восхитилась Катерина. Белую тонкую шаль — подарок мужа, потянула с плеч, повесила бережно на ручку шезлонга, в котором сидела, вытянув ноющие ноги, наслаждаясь покоем. Глаша с Люсей, — сильные, молодые, как-то незаметно взяли в руки всё хозяйство: разогревали горячее, остужали холодное, мыли посуду, протерли даже полы на кухне. Сами заваривали и разливали чай, уже и самовар перешел из рук Иванова в ведение Андрея Николаевича. Вот он, рядом, стругает лучину, щурится от дымка. А комаров нет. Дымок есть, а комаров нет. Чудеса.

Меж тем, утренняя заря разгоралась все ярче. Солнечные первые лучи столбами света пронзали легкий туман меж елками. Тихонько хлопнула дверь в сенях — это Саша пошел в дом — проверить пропавшего Иванова. Машенька легким неслышным шагом плыла в потемневших от росы светлых туфельках от гостевого домика — беспокоилась — спят ли близнецы. Кирилл травит анекдоты Люсе и Глаше, да не забывает настоечку подливать и себе, и им. Смех женский журчит тихонько ручейком безостановочным.

— А Круглов так и не появился больше, зря я наругалась на старика днем, подумаешь, выпил стаканчик, ой, нехорошо, обидела соседа ни за что. Но занавесочка-то у него в спальне на втором этаже шевелится, не спит, подглядывает Тимофей! Ну, сосед, ну нет слов какой любопытный до жизни! А Миша с Ларисой, соседи слева, опять в трудах. Вернулись домой заполночь, а уж скоро опять встанут и на торговлю — сезон, дачники понаехали. Надо бы молочка у них парного, да сметанки, да маслица своего для гостей спросить. И яичек домашних, да еще, может, попросить барашка зарезать завтра — пусть мужики трескают, вон их сколько у нас собраааалоооось.

Заснула Катя. Умаялась.

А гости все никак не угомонятся, вот и Валерий Алексеевич вышел с Сашей из дома повеселевшим, повел среди ночи показывать гордость свою — маньчжурский орех. Да какая там ночь? Солнце вовсю светит, петухи у Миши орут на всю Вырицу! А женщины у самовара, взбодренного Петровым, все смеются, все Кирилла пытаются одолеть в словах. А тот стоит гоголем, не видит, что сзади Машенька подошла и — руки в боки — смотрит на разошедшегося полковника своего с немым изумлением.