Сердце немолодой женщины пело. Оно пело от солнца, редкого в наших краях даже в конце июня, от порывистого ветра, плеснувшего ей в лицо полную охапку листьев на упругой молодой ветке черемухи у калитки. От одного взгляда на задумчиво барабанящего пальцами по баранке Кирилла, опустившего стекло в «Додже» и сидящего в клубах дыма от хорошо раскуренной тисовой трубки, подаренной Машей на день рождения вместе с годовым запасом душистого табака — от одного взгляда на мужа пело у пятидесятилетней Маши сердце.

Взметнулась на ветру легкая длинная юбка, чуть не слетела с черных с проседью волос стильная шляпка, проехались по скользкой после утреннего дождя траве сильные еще и стройные ноги; подростком запрыгнула в услужливо приоткрытую дверь машины Машенька, заерзала на кожаном сиденье, устраиваясь, подбирая подол, чтобы не прищемить юбку, закрывая за собой дверцу; скорчила гримаску в ответ на предупреждающе-укоризненный взгляд Киры, и пристегнула ремень безопасности. Жаром пахнул изнутри могучий «Додж», и тут же сменил гнев на милость — потянуло в салоне со всех сторон прохладой кондиционера.

Кирилл, из под модных очечков незаметно ловивший каждое движение жены, выпустил из трубки клуб пронизанного солнцем дыма, расстегнул на животе пару пуговичек привычной льняной рубашки, и притопил внезапно с места так, что тяжелая машина пулей выпрыгнула из тенистого переулка на асфальт Сиверского шоссе и понеслась в сторону Питера.

— Пока ты там копалась с Даринькой, мне один старый товарищ из центрального аппарата звонил, — начал неторопливо Кирилл, ведя машину уверенно, быстро и ровно, как в рекламном компьютерном ролике красивой жизни.

— И что же? — Машино сердечко, только что бившееся гулко и радостно, как молодое, внезапно засбоило — уж так не любило оно внезапных звонков, да еще из нелюбимой «как бы столицы», — так они с Кириллом называли Москву.

— Да я уж и не знаю, что сказать по этому поводу, в общем, вчера трагически погиб при неясных обстоятельствах генерал-лейтенант Щербатый.

— Сдох, значит, старый кобель! — облегченно выдохнула ни капли не опечалившаяся Маша, но все же перекрестилась бегло.

— Божьи мельницы мелют медленно, но хорошо, — процедил Кирилл. — Да только уже было начато служебное расследование по поводу всех его «шалостей».

— Ну, шалостей накопилось, очевидно, как раз на безвременную кончину с пышной траурной процессией, но без выметания сора из нашей «буровой» избы, — жестко усмехнулись сухие, чуть подкрашенные губы Машеньки.

— Видимо так, — почти равнодушно отозвался Кирилл, усиленно изображая, что поглощен дорогой.

— Хорошо, что ты вчера весь день на рыбалке был с друзьями. Ну почему, почему не на два года раньше, Господи?!! — всхлипнула негромко Маша и полезла в бардачок за сигаретами.

— Полно, Машенька, полно. Мы сделали все, что могли тогда сделать, а в том, что Щербатый такой гад, ни ты, ни я не виноваты.

— Толик с Дашенькой были бы с нами, Кира!

— Не факт. Вовсе не факт, жалостливое ты сердечко. — Кира вздохнул и сильнее запыхтел трубкой.

— Ты опять о личной судьбе? — Маша прикурила, наконец, сигарету, затянулась бесцветным дымком без крепости и запаха. Смуглые пальцы ее не дрожали, в черных глазах ни намека уже на слезинку, только сухая ярость пожилой, повидавшей немало горя женщины.

— Они сами выбрали свой путь. Не надо было высовываться, я Муравьева предупреждал.

— Но ведь нельзя же всем всю жизнь прожить так, как мы с тобой — по «трамвайному» правилу!

— Зато мы с тобой сейчас ловим рыбку в Оредеже и едем встречать Гильмутдиновых. Четверых Гильмутдиновых, ты только подумай!

— Гильмутдиновых — Анчаровых — Архаровых, какая мне разница? Прости, любимый. Я знаю, что так, как ты рисковал порою, мало кто бы отважился. Прости. Просто обидно. Ужасно обидно. Обидно, Кира!

— Все хорошо, Маша. Все в порядке. Просто, потерь могло быть и больше, ты ведь знаешь.

— Знаю, Кира.

Машина, не виляя, по точно выверенной траектории, как будто робот сидел за рулем, а не полковник запаса ФСБ в очках и со штатским пузиком, огурцом вытарчивавшим из расстегнутой рубашки, — машина круто свернула направо с Лиговского проспекта, еще круче вписалась в просвет на автостоянке у Московского вокзала и замерла, как будто тут и стояла все утро.

— Одиннадцать ровно, — доложил не без гордости Кирилл, — у нас в запасе ровно 19 минут до костромского поезда.

И тут же, мелодией из старых добрых «Shocking Blue», запел телефон полковника.

— Кирилл, здравствуйте! Это Саша! Мы уже надели подгузники и готовы десантироваться. — надтреснутый голос в трубке внезапно закашлялся. — Проклятые рудники! В общем, подъезжаем!

— С приехалом, майор! Мы на вокзале, площадка для высадки подготовлена, Маша рыдает и готова сесть наседкой над твоими цыплятами!

— Ну, это если Глафиру удастся от них отцепить, мне иногда кажется, что они срослись, — коротко хохотнул Саша и опять кашлянул в трубку, тут же отключившись.

Саша придирчиво, как старшина роту на утреннем осмотре, окинул взглядом готовое к высадке из вагона семейство, удовлетворенно кивнул, посмотрел на часы и вышел в тамбур на минутку. Попробовал закурить, легкие тут же взорвались кашлем, майор согнулся пополам, удерживая в груди выворачивающиеся наружу внутренности, отдышался, аккуратно затушил едва прикуренную сигарету в пепельнице, разогнулся и медленно, успокаивая разогнавшееся сердце, пошел в свое купе.

Поезд замедлял ход, самые нетерпеливые пассажиры уже толпились с вещами в проходе. Саша внутри себя досадливо поморщился, не выпуская раздражение наружу, и с улыбкой ввинтился в толпу, пробираясь к своему месту, не забывая при этом поглядывать в сторону приближающегося перрона. Увидел высокую знакомую фигуру Кирилла, чуть похожую на большого кенгуру; стройный, как набросок пером, силуэт Машеньки рядом, и впервые улыбнулся глазами, по-настоящему.

— Люсенька, Дашенька, приехали, приехали, — скороговоркой частила над полуторагодовалыми детьми Глаша, так, что получалось у нее вместо одного имени — «Лю-Да-шенька», обращенное сразу к обеим малышкам. Да близнецов так и звали в семье обычно, когда говорили о них обеих сразу: «Наша ЛюДаша»!

Темные кудряшки одинаково вытарчивали из под розовых панамок, курносые смуглые личики одинаково улыбались, одинаковые ямочки гуляли на тугих щечках, карие глазки одинаково сканировали все вокруг, подмечая любую мелочь, и тут же тянулись к заинтересовавшему предмету одинаковые, крохотные, но очень цепкие пальчики. На этот раз все двадцать пальчиков сразу вцепились в папины наглаженные брюки и одинаково звонкие голоса заладили одну песню:

— Папочка! Папочка! Папочка!

Саня привычно оторвал девочек от себя, с сожалением окинул еще недавно бритвенно острые стрелки на брюках, усмехнулся над собой в седую щетку усов и водрузил ЛюДашу на Глашины, распахнутые готовно, ловкие руки. Поцеловал деток быстро в сладкие щечки, жену в губы чмокнул сочно-пресочно, и повернул всех к выходу из купе, который уже наглухо закупорил грузной фигурой Кирилл. Тут же и Маша протиснулась чудом в узкую дверь, кинулась целоваться, реветь вместе с Глашей, потом и ЛюДаша зарыдала дружно, мужчины вытолкали женщин с детьми из купе, коротко обнялись и без слов занялись многочисленными вещами.

Усадив близнецов в «Додж» на специально купленные по этому случаю детские сиденья, мужчины оставили женщин ворковать, ахать, рассматривать детей и друг друга, а сами закурили и отошли от машины в сторону площади Восстания. Саня захотел хоть краем глаза глянуть на Невский проспект, не виданный им с советских времен. Постояли молча. Кирилл пыхтел трубкой, искоса наблюдая за майором, отчаянно сдерживающим кашель, но все же курившим, медленно и осторожно, свою сигарету.

— Сигары я уже откурил, похоже, — заметил Саша внимание Кирилла. — А вот сигареты потихоньку могу смолить!

— Так ли уж надо? — без нотки осуждения спросил полковник.