— Вы знаете мое время, когда же мне выбрать час? А вот разве: владыка будет освящать церковь в Вишняках; после того он, наверное, заедет к Семену Логиновичу (Лепешкину, старосте) на чашку чая. Тогда часочек урву и приеду, пожалуй, к вам.

Наступил условленный день; владыка проехал; следом за ним Александр Петрович и на перепутье завертывает к приятелю-батюшке.

— Сели мы за чай с ромком. Я запасся самым лучшим, тем и другим. Припас и сигар самых дорогих, какие мог найти. Но только что мы было расселись, — продолжал рассказывать иерей, — как послышался звон в одной церкви, и в другой, и в третьей. Освящение кончилось, и владыка возвращается. Стало быть, он не заехал к старосте, может быть, почувствовал нездоровье. Проскакала мимо окон шестерня. Александр Петрович поспешно оставил недопитый стакан и бросился в коляску, в которой приехал. Тщетно старался он перегнать митрополичий экипаж. Только следом за ним могла поспеть наемная коляска на подворье.

Когда митрополит возвращался откуда-нибудь, его большею частию дожидались уже нуждающиеся во вспоможении, и Святославский был обыкновенным раздаятелем милостыни. И он знал, кому сколько дать. Хотя митрополит никогда не назначал цифры, но достаточно было тона и выражения.

— Святославский, — скажет митрополит, — подай нищим.

Это значило, что обыкновенных нищих, толпящихся на крыльце, нужно оделить по гривенничку, по пятиалтынничку.

— Святославский, бедные дожидаются.

Это значит, что в передней стоят просители и просительницы, не принадлежащие к уличным нищим, которым нужно помочь рубликом или тремя.

— Святославский, помоги, — скажет тоном ниже и более тихим голосом.

Значит, какой-нибудь чрезвычайный случай; чрезвычайный проситель или просительница объясняли митрополиту свое положение.

— Попросишь повторить изложенные владыке обстоятельства, и видишь, что нужно выложить сотенку, пожалуй, и три, чтобы выручить из нужды.

Когда опоздавший несколькими минутами Александр Петрович явился, владыка вскинулся:

— Что это! Нельзя отлучиться, и тебя уж нет. Тут бедные, нуждающиеся в помощи; они ждали, я должен им помочь, и по твоей милости я не могу исполнить христианской и пастырской обязанности.

И пошел, и пошел, горячась все более и более.

— Владыка, — отвечал, наконец, доведенный до слез Святославский. — Во все тридцать лет, как служу я вам, один только этот раз случилась со мною оплошность. Простите, не вмените в вину.

Смягчился митрополит.

— Так помоги, — сказал он уже мягким тоном, — дожидаются. Таковы были отношения. Митрополит не считал своих личных денег и до них не касался. Ими заведовали частию Лавра, частию эконом, частию секретарь. Только раз во все пребывание на Московской кафедре, по словам того же Святославского, митрополит обратился к нему с вопросом: «Святославский, сколько у нас денег?» Это было во время опалы, в 1824 году, когда предстояла опасность быть переведенным в Грузию и об этом ходил слух.

Безотчетное распоряжение частию митрополичьей казны давало Святославскому случай нажиться. Экономы митрополичьего дома, которых перебывало несколько, успевали собирать в короткое время до нескольких сот тысяч. У одного из них, по оставлении службы в митрополичьем доме, обнаружена кража полутораста тысяч, да и кроме того осталось. Это богатство объяснялось бывшею службой на архиерейском подворье. Но Святославский не оставил после себя ровно ничего денег, а только картины и разные вещи (дареные), и похоронен он был родными на их счет. Поэтому я решительно отклоняю всякое подозрение о том, чтобы Святославский злоупотреблял доверием митрополита или оказывал кому-нибудь протекцию за деньги. Да и не дослужил бы он до конца жизни на подворье, при лихоимстве, как не дослуживали экономы. Мне кажется, напротив, что Святославский проникся принципами самого митрополита, которого боготворил.

За такую преданность, за такую беспримерную и непрестанную, неусыпную службу не мог же и митрополит не чувствовать признательности, и потому личные ходатайства секретаря, приносимые притом в благоприятное время, принимались во внимание. Отсюда молва о всесильности. При всем великом уме и осторожной внимательности, митрополит давал собою пользоваться людям, изучившим его. Кроме Святославского к числу таких принадлежали лаврский наместник Антоний и, между прочим, Алексий, сначала инспектор, потом ректор Московской семинарии, затем ректор Академии и викарий. Живо помню, как во время службы моей у Троицы нужно было предотвратить ли посещение митрополита или вообще отвести его глаза от чего-то, ревизия чего могла навлечь неприятные последствия. Алексий с улыбкой передавал, что он отправился к митрополиту с недоумением о какой-то пустой бумажонке. Митрополит был жаден к делу: стоило только подсунуть ему корма; возвращаясь из отдаленных поездок, он, шатаясь иногда от усталости, прежде всего бросался на бумаги, его дожидавшиеся, и потом уже отдыхал. «Ну, этого старцу хватит, занялся очень внимательно», — с улыбкой передавал Алексий о своей хитрости. Святославскому ли не изучить было митрополита, и ему ли было не уметь пользоваться своим знанием? И должно отдать ему справедливость: он пользовался не на зло, а на добро, хотя иными не заслуженное.

Не оставил митрополит своего верного писца-чтеца и без официальной награды. Он его представил к ордену, и, помнится, по указанию синодального обер-прокурора. Сам бы он на это не дерзнул. Официальное положение Святославского, не занимавшего классной должности, значившегося едва ли не писцом консистории, не давало ему прав на служебную награду. А митрополит был строгий законник, не дозволял себе никогда превысить меру полномочий, законом данных, и тем более просить чего-нибудь из уважения к себе лично, к своим архиерейским заслугам. Итак, в силу постороннего указания, чуть не понуждения, последовало представление.

— Что же это вы, владыка, ничем не наградите Александра Петровича? — так воспроизвожу себе слова другого Александра Петровича, графа Толстого, который знал Святославского и обращался к его посредничеству еще ранее, чем получил звание синодального обер-прокурора.

— Да чем же я могу наградить? — вероятно, отвечал с недоумением смиренный митрополит. — Он служит усердно, правда, но он не занимает штатной должности.

Обер-прокурор успокоил, и митрополит представил к Анне 3-й степени и, несомненно, радовался детски, что успел обломать такую штуку, выхлопотать своему слуге такую неслыханную награду!

Нечто подобное потом было с А.В. Горским. Когда поручено было Горскому с Невоструевым составить описание рукописей Синодальной библиотеки и когда совершена была ими первая часть этого беспримерного труда, с которым по полноте, основательности, глубине, подробности не могут быть даже сравниваемы знаменитейшие описания знаменитейших библиотек, составленные знаменитейшими учеными Европы, митрополит представил Горского к ордену Владимира 4-й степени. Награда, правда, небывалая: Горский не имел священного сана, но и не переходил в светское звание. Он оставался, подобно многим, на степени амфибия, точнее, на степени эмбриона, зародыша, из которого одинаково может выйти и водное, и земное существо. Такие лица стояли вне обычной служебной лестницы и не имели права ни на какие награды, кроме прибавки жалованья, квартирного пособия или перемещения на высшую кафедру. Высшая администрация петербургская, по крайней мере по словам директора Духовно-учебного управления, сделала даже чуть не законодательный вопрос из представления о награждении Горского. Ходатайство, однако, было уважено, митрополит утешен и с видом необыкновенно полного удовлетворения сказал Горскому, подавая орден: «За твою усердную службу царь жалует тебя дворянином». А ученики и ученики учеников Александра Васильевича, из тех, что облеклись в мундир или рясу, дюжинами уже получили таким путем дворянство и давно обогнали учителя, возвышаясь по служебной лестнице за труды, и количественно и качественно меньшие трудов Горского, при заурядной службе, которая своею государственною пользой даже в отдаленное сравнение не могла идти с заслугами и педагогическими и писательскими знаменитого профессора.