А нет хуже весной, раннею весной. Бежит вода ручьями; дорога частию стаяла, по местам остались только ледяные рельсы; но скверно особенно около Олсуфьевского дома. В других местах вода по лодыжки, а здесь почти до колена. В сапогах вода. Нижнее платье в воде и прилипло к телу. Иди, иди, к вечеру обсохнешь. И приходишь в Семинарию бодрый, шутишь, смеешься.
Если приходится топтать грязь, это и совсем ничего. Правда, калош я не знаю, еще два, три года пройдет, прежде чем я с ними познакомлюсь. Но месить грязь или переходить воду? Первое предпочтительнее.
Как я не получил ревматизма? Не получил; но когда я бываю теперь в бане и распариваюсь, в ногах я чувствую не то что зуд, выражение слабо, но сгораю желанием, чтобы мне ноги скребли, драли, хотя бы до крови. Догадываюсь, что то следы путешествий по Девичьему полю.
Раза два было, что я даже пугался. Лютый мороз, и я закоченел весь, весь в полном смысле слова. Я едва передвигал ноги, и начиналась дремота. Я понимал, что это значит. Но все мужество собрал и дошел до Зубова; а оттуда почти добежал до Семинарии и согрелся на дороге.
Другой раз обмерзли уши и щека. Свирепо слишком дул ветер. Ноги я также едва передвигал по полю. Неприятно было ходить потом с висячими огромными ушами; боялся, что они отвалятся, так они были велики и тяжелы.
Случай замерзнуть предстоял мне и еще раз, но не на Девичьем поле; то было на людях. Отправляюсь на Святки в Коломну, нанимаю ямщика, беру место в кибитке. Садятся пассажиры, и ямщик упрашивает меня сесть на передок, пока вот одного довезет только до Карачарова; «там седок слезет, а вы уже на его место там сядете». Не сообразил я обмана, сел на передок. Но проехали Карачарово, пассажир, купец или крестьянин — дядя, словом, вылезать не думает. Обращаюсь к ямщику.
— Что ж, доедем, уж не обижайтесь, барин.
Однако мороз лютый, невыносимый; жестоко холодно сначала, но начинается дремота. Ямщик меня толкает, будит, останавливает лошадей; смотрю — кабак. Ямщик предлагает пойти выпить. Это угощением заглаживает свой обман!
— Я не пью.
— Да ну, пивца выкушайте.
Я зашел в кабак не для того, чтобы выпить, а чтобы хоть секунду побыть в тепле, и затем почти до самой станции все больше бежал наравне с лошадьми, держась за зад кибитки. Знаменитые скороходы тогда не победили бы меня в состязании бега. Только им платят за бег, а я сам заплатил за неудовольствие мчаться с лошадьми рысью вместо покойного сиденья в кибитке, окутавшись сеном.
Но не одно Девичье поле с Пречистенкой, — мне приходилось искрещивать всю Москву, и именно летом, и особенно в первые два года, проведенные почти в одиночестве, без приятелей и знакомых. Куда девать обеденные часы? Отправлялся бродить по улицам и переулкам; на Кузнецком Мосту созерцал выставленные эстампы, в Китайском проходе книги у букинистов, а то просто глазел на вывески по Тверской, Кузнецкому Мосту и окрестностям. Меня занимали вывески иностранные, и я про себя восстанавливал значение слов, мне неизвестных. Таким путем я узнал, еще не учась по-немецки, что Schneider значит портной, Drechsler — токарь. Попадавшаяся неоднократно вывеска «Chambres grannies a louer» [6] затрудняла меня, хотя я учился уже по-французски. Я не мог постигнуть также, что значит гастрономический магазин, хотя знал, что значит гастрономия. Вывесок сравнительно с теперешними было, конечно, очень мало. Так называемые дворянские улицы были действительно дворянскими; даже Тверская мало уклонялась от этого типа, не говоря о Пречистенке, которая до сих пор его почти сохранила. В самом низу Тверской, где дома сплошь покрыты вывесками, тогда стоял налево Дворянский институт (дом Шаблыкина); дом Логинова, теперь Голяшкина, бывший Демидова, глядел еще тоже барским домом. Направо несколько неотстроенных, заколоченных домов Бекетова; выше дом Самарина; далее, за Саввинским подворьем, теперешний Олсуфьева, венецианской архитектуры, был хотя под гостиницей, кажется, но тоже не залеплен был вывесками. Андреевского дома не было еще. Не существовало многого даже ближе к центру. На Театральной площади не было Челышевского дома; дом Патрикеева против него только строился, и я хаживал смотреть на каменные работы. Дом Торлецкого на Моховой, против Экзерциргауза, также новое произведение, а тем более дом Скворцова; этот принадлежит уже царствованию Александра II и современен сломке старого Каменного моста, массивного, аляповатого. Припоминаю изречение извозчика по этому поводу. «Спасибо царю», — сказал он, указывая на разрушение, которому не без труда поддавалось древнее, циклопическое сооружение.
— А что такое? — спросил я.
— Да вот дал народу покормиться, и господам, и купцам. Смотри-ка, что хлыст на Моховой затевает. Всем есть надо.
Сказано было не ироническим тоном, а искренне. Царю-де жалко стало, так представлялось в его уме: каменщики без работы, подрядчики без дел, чиновники без взяток. Что бы такое сделать, чтоб их покормить?
Много ли Москва вообще переменилась против тогдашнего? Не очень. Вывесок прибавилось, барские хоромы превратились в торговые, частию в учебные и благотворительные заведения, колонны отбиты кое-где, ворота закладены и заменены подъездными; поделаны вообще подъезды с улицы, что было на редкость; прямо ход с улицы бывал только в магазины и лавки. Но и магазинов почти не было, то есть торговли в теплых помещениях. Да еще Москва приподнялась на этаж; но эта прибавка роста началась уже в очень позднее время, примерно с 1871 года, когда один за другим начали воздвигаться новые дома, а старые надстраиваться; толчок дало учреждение Кредитного общества; а до того времени Москва была по преимуществу двухэтажная. Трехэтажные дома были наперечет. Довольно того, что дом Шипова на Лубянке считался самым большим зданием в Москве после разных казенных.
Более перемен последовало в нравственной физиономии города, и одна из них особенно замечательна, хотя повторилась, вероятно, в других городах и во всей России: в сороковых годах не было женщин на улицах. Кухарка или швея, лавочница и горничная, не считая приезжих крестьянок: вот единственный женский персонал, дерзавший показываться на улице, тем более на бульваре, без провожатых. С удивлением русский человек читал об английских, в особенности американских, нравах, где леди совершают даже путешествия в одиночку. Такая вольность казалась почти невероятною, и для России никогда невозможною. Железные дороги и женские гимназии, в дополнение к упразднению крепостного права, совершили казавшееся невероятным, и теперь никого не удивляет появление дам и девиц, отнюдь не принадлежавших к «этим дамам», на улицах и бульварах. Женщины появляются теперь даже в ресторанах и трактирах, здесь пока еще в сопровождении, но дайте срок: по прошлому судя, свободу и тут завоюет женский пол.
В Коломне Е.И. Мещанинова еще разъезжала на четверне, но в Москве, к сороковым годам, обычай езды цугом начал исчезать, хотя лежачих рессор еще не появлялось и крепостное право было в полной силе. Три помянутые обстоятельства между собой связаны. Помимо юридических привилегий езда цугом условливалась: 1) лишним количеством прислуги, 2) отсутствием удобных дорог, 3) тяжестью экипажей. Карету-дом на высоких рессорах с трудом тащила пара лошадей даже по исправной мостовой, а при ухабах и рытвинах лишняя сила и тем более необходима. Лошадей держать ничего не стоит, людей некуда девать, и вот разъезжают тяжелые экипажи четверней с двумя лакеями на запятках и с форейтором на первой паре. В прежние времена, которых я не застал, скакали еще вершники впереди, опять не столько ради важности, а ввиду невозможных мостовых. Старик-извозчик повествовал мне, что на теперешней Большой Садовой мостовая в начале столетия была деревянная и весной иногда бревна торчали почти стоиком; при такой дороге без передового вершника, понятно, пускаться в путь бывало не безопасно. Привилегия дозволяла превосходительным ездить и на шестерне, но кроме митрополита и женихов с невестами никто же этим не пользовался. Отмена шестерни была показателем улучшения путей, как и отсутствие особых лакеев на боковых подножках: последнее условливалось грязью, через которую приходилось переносить господ на руках. Но есть уже какие-никакие мостовые; опасность утонуть в грязи по выходе из кареты миновалась, и миновалась надобность в боковых лакеях и в лишней паре лошадей.
