Анна Андреевна – недаром слывшая провидицей – сразу почуяла: проработкой в прессе не кончится. Больше того, раньше других сообразила: если бы ленинградское литначальство, у которого в Комарове роскошные, не чета Будке, загородные особняки, не обратило внимание на сей подозрительный факт, Рыжего вряд ли бы взяли на заметку. Лидия Корнеевна зафиксировала и этот сюжет (запись от 2 декабря 1963 года): «Анна Андреевна встревожена и от тревоги больна. Терзается: она полагает, что в глазах начальства Бродскому повредила его дружба с ней».

Все начальство, полагаю, инициатором не было. Наверняка первыми подсуетились персоны рангом помельче. Завистники, затаившие досаду на московских покровителей, не давших им, землякам, добить эту гадину в сорок шестом. И все-таки убеждена: терзала Анну Андреевну не только невольная вина перед Бродском. Дело Рыжего подтверждало: Лев был прав, утверждая, что в его последнем аресте виновата она. Если бы не встречалась с английским умником да не высовывалась, его бы, может, и не взяли… Что же касается Бродского, которого всего лишь выслали из Питера за тунеядство, – она-то боялась тюрьмы и лагеря, – то на сей счет особой тревоги после приговора у нее не было. Иначе бы не произнесла уже процитированную выше фразу: «Какую биографию делают нашему Рыжему!» Не слишком обеспокоили ее и рассказы друзей, навестивших Бродского в его северной ссылке. Наоборот – разгневали. Цитирую все ту же свидетельницу – Л.К.Чуковскую (запись от 22 апреля 1964 года):

«…был у нее Миша Мейлах, навещавший Иосифа в ссылке…

– Вообразите, Иосиф говорит: "Никто для меня пальцем о палец не хочет ударить. Если б они хотели, они освободили бы меня в два дня".

("Они" – это мы!)

Взрыв. Образчик ахматовской неистовой речи:

"За него хлопочут так, как не хлопотали ни за одного репрессированного… И Фрида, и я, и вы, и Твардовский, и Шостакович, и Корней Иванович, и Самуил Яковлевич. И Копелевы. Это на моих глазах, а сколькие еще, именитые и не именитые, в Ленинграде! У него типичный лагерный психоз – это мне знакомо: Лева говорил, что я не хочу его возвращения и нарочно держу в лагере…"

Я подумала: Лева пробыл в тюрьмах и лагерях лет двадцать без малого, а Иосиф без малого три недели. Да не в тюрьме, не в лагере, а всего лишь в ссылке.

Анна Андреевна задыхалась от гнева. Вот почему она сегодня больная».

Во гневе Анна Андреевна не оглядывалась…

Впрочем, и печалилась, и гневалась Ахматова не слишком долго. На роль молодого друга в отсутствие Рыжего был утвержден его приятель – Анатолий Найман. На него же были возложены обязанности литературного секретаря. Дошла ли до Льва Николаевича весть о временной опале Бродского, неизвестно, а вот слухи о новоназначенном секретаре дошли. И он возненавидел ни в чем не повинного молодого человека лютой ненавистью прирожденного ревнивца.

Анне Андреевне Ахматовой, какой она станет в пору плодоносной осени (5 ноября 1958 – 5 марта 1966-го), будет дивоваться не только сын. Артур Лурье, когда до Америки долетят-доплывут устные рассказы смельчаков, перешагнувших за «железный занавес» и получивших аудиенцию у Серебряной королевы, первым слухам просто-напросто не поверит. Чтобы Аннушка, какой он ее помнит, с удовольствием купалась в волнах фимиама? Аннушка, которая страдала от стыда и неловкости, если в глаза начинали захваливать, через край – безмерно? Быть не может! Она, господа хорошие, просто вас разыграла! Господа смущались и замолкали. Через сезон их сменяли другие путешественники, и Лурье поверил в неизбежность печальной метаморфозы. «Как мир меняется, и как я сам меняюсь…»

Понаблюдав в течение нескольких месяцев во время длительных остановок ее в Москве, как Анна Андреевна, ежедневно с удовольствием, несмотря на усугубляющееся нездоровье, принимает поклонников и поклонниц, которые записываются на прием загодя, по телефону, на строго определенное время, Лидия Корнеевна взмолилась. Дескать, это ужасно, это бесцельно. Бессмысленно растрачивать себя впустую, пускать по ветру! Анна Андреевна расплакалась. Чуть не впервые в жизни, не в подушку – прилюдно. Призналась, оправдываясь, что больше всего на свете боится одиночества. «Одиночество такое, хоть сейчас в музей».

Лидия Корнеевна отступилась, перестала звонить, но размолвка продолжалась недолго. А.А. позвонила сама. Кроме как с Лидой, ей не с кем было играть в свою любимую игру: составлять, пересоставлять воображаемые сборники. Придумывать им имена. Разбивать, расцикливать некогда собранные на живую нитку циклы, перенизывать стихи на другую циклонитку, покрепче и позатейливей. Лидия Корнеевна вежливо и деликатно скучала и оживлялась только тогда, когда Анна Андреевна спрашивала: «А как вы считаете, Лидия Корнеевна, это можно отнести в „Новый мир“ Твардовскому? Или лучше не дразнить цензуру? Береженого Бог бережет!»

С цензурой между тем происходило непонятное. Цензура пропустила в печать «Один день Ивана Денисовича». И не только в «Новом мире»!

Осенью 1961 года полумиллионным тиражом в мягкой обложке «Роман-газеты» крамольная повесть Солженицына разлетелась по всему СССР. И жизнь Анны Ахматовой – река времен в своем стремленьи, – сделав еще один поворот, вышла на последнюю прямую.

Первым делом она записала «Реквием». Сначала на бумагу, а затем на магнитофонную ленту, взяв, правда, с Льва Алексеевича Шилова обещание не обнародовать запись до того, как «Реквием» будет опубликован на родине. По-прежнему главной ее заботой была «Поэма без героя». Нужно было перенести на бумагу потаенные строфы – либо пропущенные, либо замененные из осторожности точками. Много времени, как всегда, отнимали переводы, а также воспоминания – о Блоке, Мандельштаме, Модильяни, Лозинском. Продолжается и оборвавшаяся было пушкиниана. Именно в эти годы, годы «плодоносной осени», созданы «Пушкин в 1828 году», «Пушкин и Невское взморье», до сих пор фактически не оцененные ревнивыми пушкинистами. Впрочем, их можно понять. Чтобы понимать и чувствовать Пушкина, как понимала и чувствовала его Ахматова, нужно быть Ахматовой. Однажды она сказала, что Пушкин в «Евгении Онегине» опустил за собой шлагбаум, перекрыв дорогу подражателям. Нечто подобное можно сказать и об ахматовской пушкинистике: ни подражать, ни следовать ее дорогой невозможно.

Июнь 1962-го преподнес Ахматовой к 73-летию неожиданный символический подарок. Ее стихи как замечательное явление русской культуры были выдвинуты на Нобелевскую премию. «Нобеля» Ахматова не получила и была этим обрадована. После того что случилось с Пастернаком, которого власть вынудила отказаться от Нобелевской премии, присужденной за роман «Доктор Живаго», ее вовсе не устраивала такая перспектива. Однако и советское руководство было, видимо, смущено и обеспокоено принявшим международную огласку скандалом с Пастернаком, особенно после его преждевременной смерти. И когда по инициативе Италии Анне Ахматовой присудили международную литературную премию «Этна-Таормина», благоразумно отстранилось. Не прореагировало даже на заграничные издания и «Поэмы без героя», и «Реквиема». Для вида, разумеется, пожурили. Но и только.

Торжества по случаю вручения премии Великой Княгине Русской Поэзии (титул, торжественно преподнесенный Анне Андреевне хозяевами празднества – итальянцами) состоялись в декабре 1964 года. На этот раз в свите Ахматовой светила тогдашней официально признанной советской литературы: Микола Бажан, Константин Симонов, Алексей Сурков, Александр Твардовский. Шесть лет назад, узнав, что в Италию впервые после долгих десятилетий существования за «железным занавесом» отправилась делегация советских писателей, Анна Андреевна написала горькие стихи: