Он содрал с головы шапку, кинул подле себя. Сдернул рукавицы и голыми руками стал осторожно сгребать снег с могилы. Прижался горячим лбом к мерзлой жесткой земле и позвал:

— Настенька! Слышишь! Я пришел. Поздно, но пришел. Прости.

Оторвал голову от земли, повел вокруг затуманенными глазами и не увидел ни белых холмиков, ни берез, ни серо-голубого неба — кругом чугунный черный мрак. Непроницаемый и густой.

Призывно заржал Воронко. Василий Иванович вздрогнул. Еле поднял налитую свинцовой тяжестью голову. С трудом поднялся на ноги. Подобрал шапку и рукавицы, зажал их в кулаке. Другой рукой отколупнул от могильного холмика комочек земли.

— Прощай, Настенька.

Повернулся и медленно побрел назад, сжимая в кулаке холодную землю.

— Вот и все, — прошептал он. — Все.

Завернул серую щепоть в носовой платок. Положил узелок в нагрудный карман гимнастерки под самое сердце.

Постоял в воротах, поглядел на родную могилу.

Вывел лошадь на дорогу, упал в кошеву. Воронко по привычке замедлил было бег у правления, но, не чуя вожжи, пробежал мимо и, не ожидая команды хозяина, свернул к дому Усковой.

Горбатая Васена встретила Рыбакова плачем и причитаниями. Он долго успокаивал ее. А когда затихла, спросил:

— Сын где?

— Там. — Васена показала на дверь.

Он прошел в горницу.

Здесь все сохранилось в том виде, как было при Насте. Только в углу появилась маленькая некрашеная деревянная кроватка.

Василий Иванович, сдерживая дыхание, на цыпочках подкрался к ней. Заглянул. Увидел в груде пеленок красное личико с закрытыми глазами. Ребенок спал, посапывая носом. На подушке валялась тряпичная соска-узелок с нажеванным хлебом.

Так вот что осталось от Насти, от их любви. Маленький курносый человечек с круто надломенными черными ниточками бровей. Выпуклый лобик, округлый, маленький подбородок. И никаких черт сходства с Настей. Ребенок как ребенок, как тысячи тысяч других.

Рыбаков склонился над кроваткой и пристально вгляделся в лицо младенца. Вдруг оно вздрогнуло, сморщилось в плаксивую гримасу, и ребенок открыл глаза.

Рыбаков глянул в них и едва не закричал: на него смотрела Настя!

Теперь Василий Иванович безошибочно отличил бы его от тысячи других ребячьих лиц.

Василий Иванович хотел было взять сына на руки, но тот вдруг зевнул, пустил пузыри и снова засопел, причмокивая губами. Теперь и спящий он чем-то неуловимым напоминал ему Настю.

Рыбаков распрямился, поманил пальцем Васену, спросил шепотом:

— Как звать.

— Васей. Она велела… — И заплакала.

Он обнял ее за плечи, вывел на кухню. Молча присели к столу.

Стерев с желтых щек слезы, Васена уныло спросила:

— Кушать будете?

Рыбаков не ответил. Да он и не слышал вопроса. «Почему я не отказался от этой поездки? Ведь Настя словно предчувствовала недоброе. Как она сказала тогда? «Да я не думаю об этом. Мне бы вот только сынка родить…» И вот… Как все это… Несправедливо, жестоко! Ты слышишь, Настенька?»

— Что с вами? — Дрожащая рука Васены легла на его плечо.

— А? — Он стер испарину со лба. Поднялся. — Пора мне. Пора. Не гневайся на меня за Васю. Возьму я его. Сейчас.

— А как же я? — испугалась Васена. — Ведь это все, что осталось от нее.

— Знаю, — мягко проговорил Рыбаков. — Но я отец. Пойми. Спасибо тебе, что сберегла сына. Будешь в Малышенке — мимо не проходи. Обижусь. Родные ведь. Спасибо.

Она завернула ребенка в одеяло, закутала в шаль. Рыбаков пожал сухую, костистую руку горбуньи и ушел, крепко прижимая к себе живой, пищащий сверток. Шептал, баюкая: «Вася, Васенька… Ва-а-ська».

Варя была в смятении. Она металась по квартире и никак не могла найти себе места. Еще в полдень соседка сказала ей: «Готовь угощенье, твой мужик приехал. Сама видела, как он в райком заходил». Варя затопила баню и кинулась стряпать. В хлопотах незаметно пробежало время. Но вот и обед готов, и баня истоплена, а мужа все нет. Варя встревожилась. Позвонила в райком. Помощник сказал, что Рыбаков действительно вернулся, но пробыл в райкоме всего несколько минут и куда-то уехал.

Райцентр невелик, и скоро Варя уже знала, что Василий Иванович перед отъездом заходил в больницу. Куда он уехал? Зачем? Почему так спешно, даже не зашел домой?

Правда, и прежде Василий Иванович никогда не говорил ей, куда и зачем едет. Бывало, только скажет: «Еду в колхозы. Вернусь через два дня» или «Уезжаю дня на три» — и весь разговор.

Но сейчас — Варя была уверена в этом — что-то произошло необычное и страшное.

У нее вдруг возникло ощущение зыби под ногами.

Нет, предчувствие не обманывает ее. Почти два месяца не был дома и даже не зашел. Хоть бы позвонил. Надо бы узнать, зачем ходил в больницу. Только надо ли? Ох, не надо…

Нет, надо. Надо. Надо… Все надо было делась не так. Разве не видела она, что в последнее время его что-то угнетало. Он сделался молчаливым, беспричинно раздражительным и вспыльчивым. Надо было откровенно спросить его, в чем дело. Но она каким-то необъяснимым, подсознательным чутьем догадывалась, что такой разговор принесет ей огорчение и боль, и не хотела этого. Авось как-нибудь все само собой образуется. Не зря же люди говорят: «Все перемелется».

Накануне отъезда Василий Иванович пришел домой поздно ночью. Не раздеваясь и не зажигая огня, он присел на край кровати, глухо сказал: «Мне надо поговорить с тобой, Варя». Она насторожилась, испугалась. А почему сейчас? Ведь через несколько часов он уедет на целый месяц, а может, и больше. За это время все может перемениться и, возможно, будет уже не нужен этот неприятный разговор. Да мало ли что может случиться за целый месяц? «Ложись спи, — притворно зевнув, ответила она, — скоро утро. Тогда и поговорим». — «Можно и тогда», — угрюмо согласился он и стал раздеваться. На рассвете она проснулась и увидела мужа у окна. Он был босиком, в нижнем белье. Смотрел в окно и курил.

— Что, уже пора? — изумилась она.

— Пора, — ответил он и потянулся к телефону. Позвонил в райком, сказал, чтобы подъезжал Лукьяныч, и пошел умываться.

Вот так и расстались, ничего не сказав друг другу, кроме обычных при прощании слов.

Сейчас Варя вдруг поняла, что зря уклонилась от разговора и оставила беду висеть над головой.

Время перед казнью — страшнее самой казни. И Варя мучилась, ожидая мужа.

Она бестолково металась по комнате, садилась, вставала и снова садилась. Ни за что ни про что накричала на сына и даже дала ему подзатыльник, а когда разобиженный Юрка пригрозил, что нажалуется отцу, она разрыдалась и закричала:

— Где твой отец? Где? Утром приехал, а домой не показался. Больно мы ему нужны…

Наступила ночь. Варя с трудом уговорила сына лечь в постель. Мальчик тоже тревожился. Он вскакивал на каждый шорох. Заглядывал в окна. А на столе непрестанно звонил телефон, и все спрашивали Василия Ивановича.

Наконец сын уснул, а Варя все ходила по комнате, прислушиваясь к шуму за окном.

Она сразу узнала его шаги. Не ожидая стука, выскочила в сени, откинула крючок. Василий Иванович прошел мимо нее, прижимая к груди какой-то узел. Вошел в комнату, положил узел на диван. Тяжело опустился на стул. Снял шапку.

Варя ахнула, увидев виски мужа. Будто взял кто-то кисть и небрежно мазнул белилами по его вороненым волосам.

— Что с тобой?

— Сядь, Варя.

Жена послушно села.

— Это мой ребенок. — Он показал рукой на сверток. — Тоже Вася. Ему всего месяц. Мать умерла от родов…

— А-а! — Варя судорожно зажала ладонью рот. Вспомнила: месяц назад умерла от родов председательша колхоза «Коммунизм». Говорили, что она незамужняя. Говорили…

Да мало ли что тогда говорили.

— Решай, — сказал он, — или мы с ним уйдем. Или он будет нашим вторым сыном. Решай.

Варя сползла со стула, ткнулась головой в диван и захлебнулась слезами. Ее колотила неуемная нервная дрожь. Она билась головой о валик дивана, плакала беззвучно, чтобы не разбудить Юрку.