— Мастерские сгорели — твоя работа? — спросил Рыбаков.

— Моя, — с вызовом ответил Пахомов. — И ферму я сжег. И в прокурорскую башку моя пуля летела. Темно было, промазал. Тебе тоже гостинец приготовил. Жаль, не успел.

Тяжело ступая, Рыбаков вплотную подошел к Пахомову. Долго, не мигая, смотрел на него. Видно, во взгляде Рыбакова, во всем его облике была такая ярость, что Пахомов не выдержал, невольно, подался назад, прижался спиной к подоконнику.

— Боишься? Не больно же ты храбр. Шакалья порода.

Бандит качнулся, как от удара. Медленно встал. Расправил широченные плечи.

— А я не боюсь. — Несколько раз провел языком по спекшимся губам. — Никого не боюсь. Двум смертям не бывать. Слыхал такое? Жалею только, что не здесь идет война. Ох и потешился бы я над вами. Спустил бы вам кровушку. До третьего колена все семя вывел. И жен, и детей. Рука не задрожала бы. Все, все бы ползали перед Пахомовым. Я такой человек…

— Разве ты человек? Ты труп смердящий. Твое место в земле, а не на ней. Поди, думал, война пошатнет Советскую власть, мужик затоскует по кулаку и помещику? Семь перетрусивших слизняков и те тебя ненавидели и не стали твоими единомышленниками. Жил ты один и сдохнешь один. А подыхать ты не хочешь. Дрожишь, шкура. «Я ничего не боюсь». Брешешь! Всего ты боишься. Людей, деревьев, птиц. Ни поспать, ни пожрать, ни до ветру сбегать спокойно не можешь. Чужой ты на нашей земле. Не терпит она таких паразитов, не хочет, чтобы они топтали ее.

Пахомов молчал. Он как будто надломился. Плечи обвисли, бессильно болтались руки. Тупое лицо одеревенело, только правое веко дергал нервный тик.

— Нет тебя, Пахомов. — Рыбаков смерил его уничтожающим взглядом. — Ты умер двадцать лет назад.

Повернулся и медленно вышел из избушки.

На улице Василия Ивановича окружили хмурые дезертиры. Ближе всех стоял невысокий, верткий мужичонка с узким лицом, заросшим жесткой сивой щетиной.

— Можно к вам обратиться? — спросил он, глядя прямо в глаза Рыбакову.

— Давай, — ответил тот и полез в карман за кисетом.

— Моя фамилия Сивков. Я из Аремзянского району. Шестой месяц в бегах. А своих так и не повидал. Это промежду прочим. Вы хотя нас и захватили, но мы все-таки добровольно сдались. Без сопротивления, значит. Это нам зачтется?

— Все зачтется.

— Нам бы теперь поскорее на фронт. Хоть в самую расштрафную. Только бы туда. Кровушкой своей смыть бы, соскрести измену. А и погибнуть доведется — хрен с ним. Хоть после смерти человеком будешь. Детишек тобой попрекать не станут. Женке людям в глаза глядеть не совестно.

— Ишь ты, как запел? Чего ж раньше-то думал? Не насильно же тебя сюда загнали.

— Пошто насильно? Сам в западню залез. Сам прибег. Не сработало. — Он покрутил пальцем у виска. — Охмурил меня один, в душу мать. Отродясь в бога не веровал. А тут со страху-то уцепился за божью бороду. Думал, в рай попаду, а он занес в болото.

— Мы тут промеж собой много перетолковали, — вступил в разговор худой и длинный, как жердь, дезертир. — Договорились было добровольно властям повиниться. Да кто-то ссучился, донес кулаку. Он, подлец, ночью нас обезоружил, а потом двоих расстрелял. Лютый, собака. Только и мы не лыком шиты. Присмирели для виду, а сами подумывали, как бы утечь отсюда да и этого святого кобеля с собой прихватить. Мы ведь недавно только узнали, что он бандит, бывший кулак.

Верткий мужичонка потеснил долговязого и снова завладел разговором.

— Это мы через его связного. Он прибег, а Еремы-то нет. Мы связного подпоили и все выведали. Вот тогда и зачесали затылки. Спасибо, помогли нам выбраться из волчьего логова. Уважьте. Отправьте нас на войну.

— Как суд решит, так и будет, — спокойно проговорил Рыбаков.

— Суд-то суд. Мы с ним не спорим. А вы все ж таки словечко закиньте.

— Все так думают? — Рыбаков повел взглядом по хмурым лицам.

— Все. Так точно! — не громко, но дружно ответили они.

— А это что за зеленая поросль? — Василий Иванович уперся взглядом в молодого парня. На нем затасканная шинель с прожженной полою. Руки зябко поджаты в рукава. Он стоял, скособочившись, втянув голову в плечи. — Чей будешь?

— Садовщиков я.

Синельников подошел к парню вплотную, вгляделся в его перепуганное лицо, спросил:

— Из «Колоса»?

— Да-да.

— Федор?

— Откуда вы меня знаете?

— Кто же тебя не знает… Из-за такого пострадала какая девушка. — И пошел прочь.

Несколько секунд Федор бессмысленно смотрел в спину Синельникова.

Но вот смысл слов дошел до сознания Федора.

— Стойте! — крикнул он и бросился вслед за Степаном.

— Ну?

— Что с ней? С Верой что? Посадили? Да говорите же!

— Поздно же… ты… забеспокоился… о своей… Вере, — медленно, слово по слову процедил Степан сквозь зубы.

У него на душе было нехорошо и горько. Разом вспомнилось все: молодежное собрание в «Колосе», вечеринка, разговор с Рыбаковым. Вот где оказался гонец веревочки. Конец ли? Надо ли, чтоб об этом узнала Вера? Только не от него.

…Иринкино бурлило, как весенняя река, поднимая на поверхность то, что доселе хранилось в глубочайшей тайне.

Дала трещину баптистская секта. Трое ее членов пришли к Коненко и горько покаялись в том, что давали деньги и продукты на «нужды христовы». Арестовали токаря МТС, помогавшего Пахомову поджигать мастерские.

— Все, что мы сделали, — это только начало, — говорил Василий Иванович на собрании иринкинских коммунистов. — Надо еще многое сделать. Откуда приходил связной к Пахомову? Знали ли истинное лицо Еремы те, кто принимал его в деревнях? Надо окончательно расшатать и повалить секту. А главное — быть всегда бдительными, уметь распознать, видеть врага. Тогда подобных ЧП не повторится…

Поздним вечером Рыбаков с Синельниковым уезжали из Иринкино.

— Двинем по лесной дорожке, — предложил Василий Иванович, — верст тридцать сэкономим и выедем прямо к развилке.

Степан согласно кивнул головой.

Дорогой они говорили об иринкинских делах, заново переживая случившееся.

— Ну и чудак ты, — ласково журил Рыбаков парня. — У тебя винтовка-то была учебная да еще мелкокалиберная, а ты на автомат пер.

— Ничего, я его все равно не выпустил бы!

— Зубами стал бы грызть? — Василий Иванович засмеялся.

— Можно и зубами, — серьезно ответил Степан.

— Нет, брат. С зубами против автомата негоже. Конечно, моральный фактор — огромная сила, но одним энтузиазмом такого врага не победишь. Кое-кто у нас, видимо, не понимал этого, потому в начале войны мы и понесли колоссальные, ничем не оправданные потери.

За разговором не заметили, как въехали в лес. Дорога здесь была узкая и извилистая. Пришлось умерить бег лошади и быть все время начеку: на крутом повороте кошеву могло разбить о дерево.

Разговор угас, и сразу стали слышны тонкий скрип полозьев и усталое пофыркивание жеребца. В ночном зимнем лесу эти звуки казались необычно резкими и громкими. Степан, близоруко щурясь, напряженно вглядывался в залитый мраком лес. Стволы деревьев расплывались, сливаясь с ночной чернотой.

Сладкая дрема неслышно подкралась к нему. Обволокла, заласкала. Он с наслаждением расслабил мышцы, закрыл глаза.

Вдруг Воронко остановился так резко, что хомут едва не слетел с него. Лошадь захрапела и начала нервно приплясывать на месте, приседая на задние ноги.

— Но! — прикрикнул Рыбаков, хлестнув коня вожжами.

Тот прыгнул вперед и снова встал.

— Волки. Вот, черт! — с каким-то озорным задором проговорил Василий Иванович. — Смотри, сколько их.

Степан сначала ничего не увидел в густой темноте леса, но, приглядевшись, заметил наконец крохотные движущиеся светлячки. Они были и справа, и слева, и даже сзади. А вот серая тень перемахнула дорогу в каких-нибудь двух саженях от них. Неприятный нервный озноб пополз по телу Степана.

Василий Иванович еще раз попытался послать Воронко вперед — тот не подчинился. Тогда Рыбаков вынул из кармана полушубка пистолет. Протянул Степану.