Он поднял вожжи, дернул их.

— Но!

Лошадь не шелохнулась.

Парнишка стегнул ее по заду и еще громче закричал:

— Но! Шалава!

Лошадь мотнула головой и лягнула передок телеги.

— Но, — заорал мальчишка. — Мать твою… Подвода тронулась.

Федотова, с трудом сдерживая смех, расспросила водовоза, куда он едет. Оказывается, в трех километрах отсюда покос колхоза «Новая жизнь». Он вез косарям воду.

— Новожилова там?

— Угу.

— Тогда садись ко мне. Привязывай свою матерную клячу к ходку, и она побежит за нами.

Парнишка послушался. Не прошло и минуты, а он уже сидел рядом с Федотовой. Он был худущий, до черноты загорелый. Нос облупился. Глаза полны недетской серьезности. Но больше всего ее поразили руки мальчика. До запястья это были обыкновенные детские руки, загорелые и худые. Но кисти казались непомерно большими. Раздавленные работой, они разлепешились. «Это руки пожилого человека, занимавшегося всю жизнь тяжелым физическим трудом. А ведь он совсем ребенок».

Она видела сотни таких вот мальчишек, идущих за плугом, сеялкой или бороной. Видела их на сиденьях жаток и сенокосилок. С топором, с вилами, с косой в руках.

Любую тяжелую работу они делали с мужской сноровкой и неторопливостью. Маленькие русские мужики приняли на свои плечи непосильную тяжесть.

— Как звать тебя?

— Колькой.

— Значит, Колей, Николаем. А по фамилии?

— Долин.

— Комсомолец?

— Не. Скоро вступлю и пойду на тракториста. Мне Новожилова сказала: покос кончим — прикрепят меня к трактористу. А может, и на комбайн. Ей сам Рыбаков велел.

— Откуда он тебя знает?

— Рыбаков-то? — Колька заулыбался, кашлянул для солидности и принялся рассказывать о памятной встрече на дороге. Однако серьезности ему хватило ненадолго… — Бык-то ошалел и бзыкнул. Бежит, а из заду у него дым… как… как… из паровозу, — еле договорил он и зашелся хохотом.

Покачав головой, Федотова обняла мальчугана за худенькие плечи.

— Отец воюет?

Он сразу посерьезнел. Сдвинул выгоревшие белесые брови, сурово прищурился.

— Воюет. — Громко сглотнул слюну. — Только известий нет от него. С прошлого года не пишет. Мамка говорит — погиб он. А я думаю — у партизан. Кончится война — объявится.

— Семья-то большая?

— Четверо нас. Мамка пятая. Я — старший. Зимой голодно было. Еле выжили. А теперь ничего. Мамку на ферму поставили, и я работаю. На тракториста выучусь, тогда совсем заживем. Только школу жалко. Всего четыре зимы проучился. Пока война-то кончится. Так и останусь неученым.

— Ничего, выучишься. Ты парень сильный, значит, своего добьешься.

— Конечно, добьюсь. — Колька расправил плечи и вытащил из кармана засаленный лист бумаги.

— А вот это зря. Рано тебе курить. Не к чему. Только организм отравляешь.

— Зато есть не хочется. Покуришь немного — и вроде поел. Голова кружится, а брюхо молчит…

Когда они приехали на покос, люди уже отработались. Каждый занимался своим делом. У костра над большим задымленным котлом копошилась стряпуха. Чуть поодаль расположились женщины. Одни сидели, другие лежали, безжизненно раскинув руки и ноги.

Федотова подошла к ним, поздоровалась. Села рядом на охапку сухого сена. От костра потянуло теплом и аппетитным паром. Полина Михайловна повернулась к огню спиной. Но дразнящий запах так и витал возле ее вздрагивающих ноздрей. Она легла на спину, закрыла глаза.

— Эй, бабы! Айда ужинать! — закричала повариха.

Около костра образовался целый табор. С шумом рассаживались вокруг котелков и кастрюль с дымящимся варевом. Повариха дала ложку Федотовой, и она вместе с другими жадно хлебала затируху — горячую мучную болтушку. Ели молча. Только у мальчишек нет-нет и вспыхивала перебранка, либо слышался дружный смех.

Потом, шумно дуя и причмокивая губами, тянули из железных и глиняных кружек обжигающий «чай» — заварку смородинных листьев.

— Ну вот, — Полина Михайловна кинула на траву пустую кружку, — теперь и поговорить можно. Садись, Новожилова, поближе, потолкуем.

Новожилова подсела. Ее миловидное лицо осунулось. Резче обычного обозначились скулы. Видно, нелегко давалось председательство.

Придвинулись ближе и другие женщины и девушки. Старики и подростки уселись чуть поодаль и сразу задымили цигарками.

День давно угас, но ночь еще не пришла. В сизых сумерках отчетливо были видны предметы и лица людей. Повариха подкинула дров в костер. С веселым треском взметнулось яркое пламя, над головами замельтешили искры и пепел.

Стан косарей разместился у опушки березняка, мыском вползавшего на огромную равнину. Она покато уходила вдаль. В низине уже клубился белый туман. Лес вокруг равнины казался темной стеной, сложенной из огромных бесформенных глыб. И чем дальше, тем расплывчатее становилась эта стена, пока совсем не сливалась с темным небом.

Воздух вобрал в себя запахи множества душистых трав. Казалось, они борются между собой за право первенствовать. То повеет мятой, то остро запахнет донником, или вдруг потянет сладкой медуницей, или защекочет ноздри крепкий ядреный аромат иван-чая. Упадешь на скошенную траву, прижмешься к ней — и сразу закружится голова, и не захочется даже шевелиться. Хмельная, сонная зыбь незаметно убаюкает тебя.

Все это не раз испытала Полина Михайловна. Потому и не прилегла на мягкую зелень: боялась — закачает, заласкает, усыпит.

— Что нового, Полина Михайловна? — Новожилова осторожно тронула Федотову за локоть.

— Да что нового, — задумчиво повторила та и умолкла. Машинально вынула гребенку из головы, провела по коротко остриженным светлым волосам. — Хорошего пока мало…

Бабы придвинулись поближе, чтобы лучше слышать. Знали: сейчас пойдет разговор о войне. А там мужья и сыновья. Тут и не хочешь, да будешь слушать, забыв и про усталость, и про сон.

— На фронте тяжело. Немцы снова наступают. Прут напролом. Такие бои сейчас развернулись…

Она рассказывала подробно и долго. Слушали жадно. Только забывшись, иногда вздохнет кто-нибудь или воскликнет: «О господи!» — и снова повиснет над лугом осторожная тишина. А Федотова вдруг оборвала рассказ на полуслове, положила руку на плечо Новожиловой и долго молчала.

А когда снова заговорила, ее голос зазвучал уверенней и звонче:

— Теперь, бабоньки, не сорок первый. Гитлеру наши мужики уже не один зуб выбили, не одно ребро поломали. Сбили с фашистов спесь наши солдаты. И как ни лютует, как ни злобствует враг, а от разгрома его ничто не спасет. Недалек час, когда погоним их с родной земли и русский солдат войдет в Германию. И будет на нашей улице великая победа и великая радость. Вернутся домой воины-победители. Так будет. И уже скоро…

Она замолчала, торопливо смахнула слезы с ресниц. «Совсем раскисла, — упрекнула она себя. — Издергалась. Чуть что, и слезы. Надо взять себя в руки». Опустила глаза, плотно сжала дрожащие губы.

— Правда это. Все правда, — с глубоким вздохом произнесла сидевшая рядом пожилая женщина. — Так оно все и будет. Победят и вернутся. Только придет ли мой Сафрон?

— Будешь ждать — придет.

— Ждать… Ох-хо-хо. Трудно.

вдруг четко выговорил чистый грудной девичий голос. И над поляной, над людьми поднялась невысокая девушка. Костер осветил ее алым заревом с ног до головы, и вся она показалась необыкновенно яркой. Золотые завитки волос упали на лоб. Широко раскрытые глаза блестят. С силой стиснув руки, она прижала их к груди и повела стих, как песню, чем дальше, тем задушевнее и взволнованнее: