— Сколько все это стоит?

— Так. Сапоги сто двадцать и фуфайка, наверное, столько же. Бери двести пятьдесят рублей. Ну и магарыч, по военному времени хотя бы поллитровку, — хохотнул Федулин.

Степан тут же позвонил в райком комсомола.

— Фрося, — сказал он заведующей учетом. — Возьми двести пятьдесят рублей и беги на базу райторга. Я сейчас подъеду.

Сказал Федулину «спасибо», пожал ему руку и вылетел из кабинета. Легко вскочил на облучок, хлестнул лошадь.

— Завезите меня, пожалуйста, домой, — попросила Зоя.

— Сейчас, — пробурчал Степан, направляя лошадь к базе.

Дождь перестал. Небо посветлело. Вымытые деревья засверкали яркой зеленью.

Зоя долго отказывалась взять сапоги и фуфайку.

— Не ерунди, — сердито прикрикнул Степан. — Это тебе по ордеру выдали. Спроси сама у Федулина.

— А деньги?

— Когда будут, отдашь.

— Я отдам сегодня же. Сколько?

Он укоризненно посмотрел на нее, покачал головой.

— Эх, Зоя. А еще ленинградка… Сейчас завезу тебя домой. Помойся, обсохни, перекуси. После обеда заеду и довезу до «Новой жизни». Мне все равно по пути.

— Спасибо, — прошептала она, слезая у Дома культуры.

С первых дней войны малышенский Дом культуры превратился в пересыльный пункт. Кто только не побывал в его стенах! А поздней осенью сорок второго года его заняли эвакуированные ленинградцы. Это были последние, кому удалось выскочить из смертельного кольца блокады. Они приехали налегке, с маленькими узелками и чемоданчиками. Все ценное, что им впопыхах удалось захватить с собой, они проели за долгий путь. Они не рядились на привокзальных базарчиках. Без сожаления отдавали любую вещь за буханку хлеба, кринку молока, котелок горячей картошки.

Не все добрались до места назначения. Многих по дороге схоронили или полуживых от дистрофии сняли с эшелона.

А те, что доехали до Малышенки, шумным цыганским табором разместились в Доме культуры. В основном это были люди умственного труда. В них Сибирь нуждалась всегда, а теперь тем паче. За несколько дней ленинградцы разъехались по деревням. Сибиряки потеснились, по-братски разделив с эвакуированными и хлеб, и кров.

Дом культуры опустел. Только в гримировочной комнате, за перегородкой, сколоченной из старых декораций, осталась жить семья Козловых. Две женщины. Немолодая, худощавая, с задумчивым лицом и пугливым взглядом Мария Александровна и с ней дочь Зоя.

Первыми о Козловых зимой узнали драмкружковцы. Они собрались, чтобы почитать новую пьесу. Расселись на сцене да холод прогнал их оттуда.

— Айда в гримерную, — скомандовал Синельников, и через минуту шумная ватага молодежи ворвалась в гримировочную комнату.

— О, братцы, да здесь благодать. Жара, как в Крыму! — воскликнул Борька Лазарев и прошелся по кругу, выбивая дробь.

— Испей холодной водицы, Боря, охладись, — сверкнула озорной улыбкой Аня Таран, снимая с головы пуховую шаль.

Все разделись, свалив в кучу пальто, полушубки. Степан одернул гимнастерку, поправил ремень.

— Ну, что, друзья, за дело. Уже половина девятого. Давайте начинать.

Кружковцы расселись вокруг длинного стола.

— Итак, новая пьеса называется «Синий платочек». Неплохо. Начнем читать? — обратился Степан к товарищам.

В это время в углу фанерной перегородки отворилась узенькая дверка. Из нее вышла невысокая светловолосая девушка. Окинула собравшихся взглядом, улыбнулась одними глазами.

— Добрый вечер, товарищи.

Степан слышал, что в Доме культуры остался кто-то из ленинградцев, но позабыл об этом и сейчас был изумлен не меньше товарищей. Все же он первым оправился от неожиданности. Вскочил, подбежал к незнакомке.

— Рад познакомиться с вами. Степан Синельников.

Она легонько пожала его протянутую руку.

— Зоя.

— Вот уж не думал, что вы скрываетесь за этими антресолями. — Степан кивнул на перегородку.

Губы девушки дрогнули. Лукавая улыбка разлилась по лицу, на подбородке четко обозначилась глубокая ямочка.

— Да, здесь мы живем. Только, по-моему, это сооружение называется переборкой, а не антресолями.

— Может быть, — Степан смущенно хмыкнул. — Знакомьтесь с нашими ребятами.

Их окружили. Каждый, пожав Зое руку, назвал себя.

— Можно, я посижу с вами, послушаю? — спросила Зоя.

— Пожалуйста, — откликнулся Степан.

Снова все расселись вокруг стола. Аня Таран придвинула к себе единственную лампочку с растрескавшимся стеклом и начала читать пьесу.

О Зое скоро позабыли. И она ничем не напомнила о себе. Но когда стали обсуждать программу завтрашнего концерта, она вдруг сказала:

— Я бы тоже могла выступить, если вы, конечно, не возражаете.

Степан вынул из кармана огрызок карандаша, склонился над листком с программой. Написал в конце цифру 14, покрутил карандаш в воздухе.

— С чем будете выступать?

— Что-нибудь прочту. Запишите «Нунчу» Горького.

— Стихотворение? — полюбопытствовал Борька Лазарев.

— Нет, проза…

По дороге домой Борька Лазарев сказал Синельникову:

— Надо бы прослушать ее сначала. Черт знает, что это за «Нунча». Да и неизвестно, как она читает. «Проза». Тоже мне мастер художественного слова.

— Ничего, — успокоил Степан приятеля. — Завтра услышим. А вообще девушка симпатичная и скромная.

— Они спервоначалу все симпатичные и скромные. Поживем — увидим, — с философским глубокомыслием процедил Борька и презрительно плюнул под ноги.

Некоторое время друзья шли молча. Вдруг Степан остановился, повел перед собой рукой.

— Смотри, Борька, красота какая!

Перед ними расстилалась широкая безмолвная улица, облитая ярким желтым светом полной луны. Земля, дома, деревья — все было окутано сверкающим пуховым покрывалом. Оно искрилось и переливалось перед глазами. Степану вдруг стало неловко оттого, что он топчется в подшитых валенках по этой серебряной белизне. Деревья, опушенные инеем, раскинули белые ветки, от которых падали на снег замысловатые узоры теней. Молчаливые и темные дома стояли по пояс в снегу. Ни вздоха ветерка, ни человеческого голоса. Это застывшее, сверкающее, ледяное безмолвие казалось настолько нереальным, что Степан нимало не удивился бы, если б вдруг произошло какое-нибудь невиданное чудо. Сказка была здесь, где-то рядом. Ее присутствие ощущалось во всем. Треснул сучок на дереве, сбросив охапку снега. Не вещая ль сова качнула этот сук? Над трубой одинокой, стоявшей на отшибе избенки, показалось и тут же растаяло черное облако дыма. А может, это Баба-Яга на метле вылетела? И от этого ожидания сказки, от ее близости Степаново сердце замерло в сладостной тревоге. Борька молчал, тоже плененный красотой морозной лунной ночи.

Неведомо сколько времени простояли бы они вот так, если б мороз не проник сквозь флотские Борькины ботинки и не начал пощипывать ему пальцы ног. Борька отбил дробь на месте, дернул приятеля за рукав.

— Пошли.

Неподвижно висела луна над головой. В чуткой ночной тишине пронзительно скрипел снег под Борькиными подошвами.

— А мы изрядные лопухи. — Степан сокрушенно покачал головой.

— Почему? — Борька даже приостановился от изумления. — С какой стати?

— Стопроцентные лопухи. Пентюхи. Понял? Даже не спросили девушку, чем она живет, как устроилась.

— Маленько мазнули, — согласился Борька. — Завтра спросим, компенсируем этот промах.

— Пойдем ко мне. Поужинаем и завалимся на полати. Мать наверняка картошки наварила. Холодная картошка с солью — чудо. Никакие деликатесы с ней не сравнятся.

— А ты деликатесы-то эти едал? — Борька засмеялся.

— Нет, но я уверен, что им до холодной сибирской картошки далеко, — серьезно ответил Степан и громко проглотил голодную слюну. — Так пойдем, что ли?

— Добро…

Печи в зрительном зале Дома культуры топили редко, перед концертом или каким-нибудь собранием. В остальные дни там демонстрировались кинокартины, и люди согревались собственным дыханием. А попробуй-ка обогрей огромный зал, если он месяц не отапливался. И хотя сегодня печки накалили так, что до железных кожухов нельзя дотронуться, все равно на сцене было прохладно.