— Подожди меня. Пойдем вместе.

Вадим догадывался, о чем будет разговор, и не ошибся. Едва они вышли со двора, отец сказал:

— Ты не мальчик, Вадим. Все понимаешь. Нам с тобой без хозяйки не прожить. Если бы не Валя, нам пришлось бы очень туго. Жизнь становится все труднее. Хочешь не хочешь, а надо обзаводиться хозяйством. Куплю корову, поросенка… Да и я не старик. Ничего не поделаешь, жизнь. Словом, я решил жениться. Валя молода, вы почти ровесники. Но это не страшно. Можешь называть ее Валентина Мироновна. Договорились?

— …

— Но никакого игнорирования и пренебрежения я не допущу. Запомни это. Ты должен выполнять ее просьбы, помогать. В меру сил, конечно. Ясно?

— …

— Сегодня она переедет к нам. Сегодня же мы официально зарегистрируемся, и она станет Шамовой. Понимаю, что все это непросто, но иного выхода нет. Я полагаюсь на твое благоразумие. Думаю, нам больше не придется говорить на эту тему.

— …

Вот так отмолчался, а теперь раскаивался: «Надо было сказать: «Я сам буду мыть, стирать, стряпать, и не надо нам никаких хозяек. А если ты без нее жить не можешь — я уйду». Вот так надо было сказать, а не молчать, — запоздало корил себя Вадим. Если вернется мама, что он скажет, как посмотрит в ее ясные всепонимающие глаза? А мама обязательно вернется!

В окнах домов загорались огни. Засветились и окна шамовского дома. Лампу зажгла Валя. Она первой пришла домой. Торопливо переоделась и принялась за стряпню. Ей хотелось как-то отметить сегодняшний день. Наконец она избавилась от мучительной неопределенности. Не надо больше разрываться на две половинки, не надо бегать по ночам, боясь столкнуться с соседкой Шамовых, пугаться пристального взгляда Рыбакова, изворачиваться и лгать. С сегодняшнего дня начнется новая жизнь. Пускай он старше, зато любит. И ради этого она перетерпит все невзгоды, семейные заботы, колючую холодность Вадима, косые взгляды и сплетни завистников. Теперь она — законная жена. Отныне она — Шамова. Им больше незачем сторониться друг друга на людях. Теперь они всюду будут вместе — вместе работать, вместе хлопотать по хозяйству, вместе учиться. Да, да, учиться. Он так и сказал ей сегодня: «Будешь учиться, Валюша. Поступишь в заочный пединститут. Я помогу. А после войны мы уедем в самый большой и красивый город. Ты станешь москвичкой, аспиранткой».

От этих мыслей Вале стало жарко. Она расстегнула верхнюю пуговку ситцевого платья, подбежала к зеркалу. Пристально вгляделась в собственное отражение. «Ой, как щеки блестят. Надо попудриться».

Из кухни послышалось шипение, Валя опрометью кинулась туда. Кипела вода в чугуне. Можно бы запускать пельмени — любимое кушанье Богдана, но его еще нет. От нечего делать она принялась перетирать книги. Любовно листала их, гладила переплеты и улыбалась. Это его книги: «Анти-Дюринг», «Диалектика природы», «Материализм и эмпириокритицизм», «Капитал». Какие мудреные названия. А он все прочел. И не просто прочел. Поля книг испещрены заметками, вопросительными знаками. Вот надпись: «Не согласен. У Дарвина не так». Он даже спорит с ними. Он со всеми спорит.

И ей вспомнилось недавнее расширенное бюро райкома партии. На нем присутствовал заведующий отделом пропаганды и агитации обкома. Обсуждали вопрос о семьях фронтовиков. Все высказались, одобряя проект постановления, подготовленный Лещенко и Тепляковым. «Будем подводить черту?» — спросил Рыбаков, и тут поднялся Богдан Данилович. Строгий, бледный, решительный. От одного его вида повеяло чем-то необычным, и все насторожились. А когда он сказал: «Меня удивляют однобокие высказывания товарищей и идейная бесхребетность постановления», — в кабинете застыла такая тишина, что у Вали спина похолодела. Но Шамов не смутился. Выдержав значительную паузу, он заговорил. Да как! Валя прикрыла глаза, и в ее ушах зазвучал уверенный, богатый оттенками голос Богдана Даниловича: «В речах и проекте допущен досадный перекос. Главное внимание уделяется материальной стороне вопроса. Топливо, одежда, приусадебные участки. Все это, конечно, очень важно. Этим жив человек. Но только ли этим? Разве сила Красной Армии объясняется лишь ее вооруженностью и материальной обеспеченностью? А боевой дух и морально-политическое единство? Вправе ли мы в такое время забывать об идейном воспитании народа, о массово-политической работе среди тружеников тыла, и прежде всего среди семей воинов? Вспомним, что говорит по этому поводу товарищ Сталин, как он учит нас решать подобные вопросы. — Шамов на память привел нужные слова Сталина, потом выдержку из постановления ЦК и воскликнул: — Чем же руководствовались товарищи, готовя этот вопрос на обсуждение?»

Тепляков попробовал было спорить с Шамовым. Куда там! Богдан Данилович без труда отмел все его возражения, и тот поспешно предложил принять замечания Шамова и доработать проект. Представитель обкома горячо поддержал Богдана: «Так и только так должен ставить вопрос настоящий коммунист, настоящий партийный работник».

«Вот почему они не любят его. Он умнее их. И он смелый. Не побоялся даже Рыбакова. А тому, конечно, было неприятно».

Валя с гордостью подумала о себе: столько женщин вокруг, а он выбрал именно ее! От счастья, от сознания собственной значительности у нее слегка закружилась голова. Она будет достойна своего мужа! Станет настоящим другом и помощницей. Оградит его от житейских забот и невзгод. Пускай он работает над своей книгой. Это будет и ее книга. Его и ее. Он так и сказал: «Наша книга».

Почувствовала на щеках слезы. «Это от счастья. Глупая. Смеяться надо».

Стукнула дверь. Пришел Богдан Данилович. Обняв выбежавшую навстречу Валю, поцеловал ее в губы. Вешая пальто, весело спросил:

— Чем покормишь, Валечка? Голоден как волк.

— Твои любимые пельмени.

— Волшебница!

Валя убежала в кухню, а Богдан Данилович прошел в комнату. Увидел на столе желтую бумажку. Развернул. Это была повестка из райвоенкомата. Вызывали Вадима. «На медкомиссию, — решил Шамов. — Кончит десятилетку — и призыв. Полгода в училище, потом фронт». Шамов нервно сплел тонкие длинные пальцы, прошелся, погладил ладонью лысину. Через минуту он разговаривал по телефону.

— Приветствую, Роман Спиридонович. Как живется-можется?

— Здравствуй, Богдан Данилович, — густым сиплым голосом заведующего райздрава отозвалась трубка. — Как твои дела?

— Тяну помаленьку. Вашими заботами и вашими молитвами. Грудь подводит. Хотел завтра заглянуть к вам, да, видимо, ничего не выйдет.

— Завтра — погибший день. С утра до ночи проторчу в военкомате.

— Я уже знаю. Сыну повестку принесли. Чего теребят парня — не пойму. У него с детства больное сердце, а он все в призывниках числится. Помните, я как-то рассказывал вам о его болезни?

— Помню. Завтра сам его посмотрю.

— Я тоже так думаю. Да, чуть не позабыл. Была у меня ваша невестка. Думаем оформить ее директором кинотеатра. Подходит?

— Не знаю, как и благодарить.

— Пустяки. Всегда рад помочь. Желаю здравствовать.

— До свидания.

Шамов повесил трубку. Довольная улыбка скользнула по его бледному лицу.

Прикрыв глаза набрякшими веками, крикнул:

— Валюша, как пельмени?

Отец с мачехой уже спали, когда Вадим пришел домой. Бесшумно разделся и разулся у порога. Прошлепал босиком в кухню. Съел оставленные ему пельмени и, прикрыв лампу газетой, принялся за уроки.

Укладываясь спать, обнаружил на своей подушке повестку из военкомата. Обрадовался. «А говорят, нет никакой судьбы. Чепуха. Теперь не надо ждать ответа из наркомата. Пройду комиссию, зайду к военкому и попрошусь на фронт».

Он проснулся с давно не испытанным чувством радостного возбуждения. Торопливо оделся. Стоя съел несколько картофелин, запил молоком и, насвистывая артиллерийский марш, выбежал из дому. Думал, первым придет в военкомат, а там уже оказались почти все его одноклассники: видно, им тоже не терпелось поскорее почувствовать себя, солдатами.