Что-то я хотел не забыть. Что же это? Ах да. В Луковке учителя сидят без дров. У вдовы-учительницы тяжело болен ребенок, и она ходит по соседям, побирается по охапочке. Нарочно не придумаешь. Надо позвонить туда утром. Нам бы заврайоно хорошего. В районе почти полтысячи учителей, а выбрать нелегко. Кто бы подошел на эту должность?..»

Василий Иванович не спеша стал перебирать в памяти фамилии известных ему учителей.

Боль прошла. Он вздохнул глубоко и облегченно…

Проснулся от тонкого скрипа половиц. Как ни осторожно шагала Варя, а все равно разбудила его.

Голова была тяжелая. Набрякшие веки слипались. Во рту сухая горечь.

Когда жена, тихонько притворив за собой дверь, вышла, Василий Иванович щелкнул зажигалкой, посмотрел на часы. Без двадцати семь. Можно полежать еще минут пятнадцать. В семь поднимется Юрка. Он — в первую смену.

Нащупал на подоконнике кисет. Закурил.

Дверь приоткрылась, впустив широкую струю неяркого желтого света. В щель просунулась голова сына. Мальчик спросил шепотом:

— Ты не спишь, папа?

— Нет, — вполголоса отозвался Василий Иванович, — заходи, заходи.

Юрка проскользнул в комнату. Упал на колени перед кроватью. Обнял отца за шею, крепко прижался щекой к его груди и затих.

Василий Иванович запустил руку в мягкие нечесаные волосы сына и стал их ворошить. Юра посапывал от удовольствия. «Ишь, медвежонок», — с нежностью подумал Василий Иванович.

— Как у тебя сердце бьется, — размякшим голосом проговорил Юра.

— А как?

— Как машина. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. И не устает.

— Устает, сынок. И еще как. Стучит, стучит, а потом — раз и остановилось.

— И что?

— И все. Был человек, и не стало. Умер.

Мальчик вздрогнул, теснее прижался к отцу. Василий Иванович пошлепал ладонью по щеке сына.

— Двоек-то нет у тебя?

— Ум, — промычал тот.

— А троек?

— Ум.

— Молодец.

— А у нас собирают теплые вещи для Красной Армии. Лариса Францевна сказала, чтобы каждый обязательно принес что-нибудь шерстяное. Я взял твои носки, которые мама связала, и шарф. А мама шарф отняла. Говорит, и одних носков хватит.

«Чего это на нее нашло?» — подумал Василий Иванович. Неуверенно проговорил:

— Как мама сказала, так и делай.

— Я шарф-то хотел Женьке Шарыгину отдать. У него никаких теплых вещей нет. Они эвакуированные. А отец у Женьки во флоте. В Заполярье. Там знаешь какой холодина. Вот я и хотел шарф Женьке. Пусть он пошлет отцу. А то все принесут, а он — нет. Наша Францевна знаешь как распыхтится.

— Нельзя так учительницу называть.

— Ее все так называют.

— Значит, мать не велела, а ты все же хочешь взять шарф.

— Я же для Женьки…

— Ладно. Забирай. Матери я сам скажу.

— Спасибо. — Юра чмокнул отца в щеку и убежал.

Сухо потрескивала цигарка. Несколько глубоких затяжек — и вся сонливость пропала. Василий Иванович сел на кровати. Остро кольнуло под ложечкой. Он замер в ожидании, но боль не возобновилась. Облегченно вздохнул, встал, прошелся босыми ногами в угол комнаты, где на спинке стула висели гимнастерка и галифе.

Завтракал он в кухне.

— Куда ты ни свет ни заря? — ворчала Варя. — Можно хоть дома-то поспать по-человечески. Есть толком не ешь и спать не спишь.

Василий Иванович медленно тянул молоко и молчал. Он уже не раз слышал все это. Поначалу его сердила Варина ворчня, и Василий Иванович начинал спорить, доказывая, что он не имеет права по-иному жить, потому что он коммунист, и не просто коммунист, а секретарь райкома. Но Варю нелегко было убедить. «Вас, коммунистов-то, побольше тыщи в районе, — говорила она, — а много ль таких одержимых? Я все понимаю. Но надо же и о себе подумать. Так ты и до сорока не дотянешь: либо на пенсию уйдешь, либо совсем…» Несколько раз они даже крепко поругались. И на сей раз тоже, придвинув мужу тонкий ломоть вязкого черного хлеба, Варя сказала:

— С твоим желудком разве таким хлебом надо питаться? Тут и здоровый-то не переварит. Достал бы муки пудика два. Спекла б тебе блинчиков или шанежек с картошкой. Да мало ли чего можно приготовить. Ну, хоть пуд.

— Где же ее взять? — не выдержал Василий Иванович. — Ты ведь прекрасно знаешь, что муки нет. Только детским учреждениям. И то с боем достаем.

— Знаю. Все знаю. Идеалист ты. Карась-идеалист. Где-то достают другие. Федулин не живет без муки. Не обеднеет район, если ты в месяц пуд муки на себя потратишь.

— Мы и так неплохо живем. Корова своя. Овощи есть. Даже сахар бывает. Чего ж еще надо?

— Для других ты все можешь, а для себя… Воз сена в колхозе купить боишься. А люди…

— Настоящие люди воюют, — перебил он. — Воюют или трудятся. До полного изнеможения. Миллионы людей голодают. Ты можешь это понять? Или вправду — сытый голодного не разумеет. И кончим об этом. — Сердито пристукнул по столу пустой кружкой. — Я ничего не хочу сверх того, что мне положено. И ты не толкай меня в болото. Слышишь?

— Да я что… Я же для тебя хотела, — примирительно заговорила жена. — Мы с Юркой и на картошке проживем. А ты — больной. Я о тебе не позабочусь, кто же тогда? Ты ведь можешь и голодным и разутым ходить. Я тебя знаю.

— Плохо знаешь, если предлагаешь такое. — Василий Иванович вынул из чугуна горячую картофелину, покатал на ладони и принялся очищать кожуру. Круто посолил ее, сунул в рот и медленно зажевал, прихлебывая молоко.

— Обедать-то во сколько будешь? — заглаживая вину, ласково спросила Варя.

— Часа в четыре. С утра бюро. А после обеда надо в «Колос».

— Я на обед дерунов напеку. Поешь горяченьких со сметаной. Только не опаздывай. Холодные то они как резина.

Василий Иванович промолчал.

Вороной жеребец бежал широкой рысью. Из-под копыт взлетали белая пыль, комки затвердевшего снега. Разгоряченный рысак то и дело стукал подковой в передок кошевки. Она была маленькая, легкая, на кованых полозьях.

Слежавшийся снег тонко скрипел под копытами, взвизгивал под полозьями. Извилистая, тронутая желтизной дорога летела навстречу. Вместе с ней летели телефонные и километровые столбы, мостики, придорожные вехи.

Быстро темнело. Вокруг все обесцвечивалось, становясь серым, бесформенным и безликим. Недалекий березовый лес, который совсем недавно хорошо просматривался, вдруг загустел на глазах, превратился в темную громаду без начала и конца. Сизый сумрак навалился на землю. В темном небе ни звезд, ни месяца. Оттого казалось, что снежные сугробы сами светятся бледным призрачным светом.

Мороз все крепчал. Подул холодный встречный ветерок. Рыбаков потуже запахнул полы тулупа, энергично пошевелил плечами, крякнул. Покосился на молчавшего спутника, лицо которого было скрыто за воротником тулупа. Толкнул его в плечо.

— Жив, Степа?

— Жив, Василий Иванович, — прорвался сквозь воротник высокий, по-мальчишески звонкий голос.

— А скажи-ка «тпру», — смеясь, предложил Василий Иванович.

— Пу, ту, — произнес Степан и тоже засмеялся.

— Придется погреться.

Рыбаков опустил вожжи. Жеребец оборвал бег и пошел ровным шагом. Василий Иванович намотал вожжи на головку санок. «Ну!» — шутливо подтолкнул попутчика в бок и выпрыгнул из кошевки. Следом за ним выскочил и Степан. Положив руки на спинку саней, они пошли рядом. Степан был на целую голову ниже Рыбакова. Длинный, с чужого плеча тулуп волочился за ним по снегу, путался в ногах.

Минут через двадцать оба изрядно запыхались. Подобрав полы, втиснулись в кошевку. Рыбаков снял огромные, почти до локтей рукавицы-мохнатушки из собачьего меха, стянул шерстяные перчатки. Свернув папиросу, передал кисет Степану, а сам принялся крутить колесико зажигалки. Фитиль почему-то не загорался.

— Буксует цивилизация, — насмешливо проговорил Степан. — Обратимся к каменному веку.

С этими словами он извлек из кармана кресало и трут, прижал кусочек бурой мякоти к камню и начал ожесточенно стучать по нему железкой, высекая искру.