Впрочем, в половую близость с женщинами он после Салли никогда больше не вступал: слишком слабым был его гетеросексуальный потенциал. Зато удачная связь с женщиной, как ни странно, облегчила реализацию его гомосексуальной активности. Не станем обсуждать проблему: что гипотетически было бы предпочтительнее для Теннесси – гетеросексуальная или гомосексуальная активность. Нас интересует совсем другой вопрос: насколько гармоничной была его реальная половая жизнь.

Вопреки уверениям драматурга, что он изначально моногамен, что он способен полюбить одного партнёра на всю жизнь (почему же этого не произошло?), что он глубоко уважает свой гомосексуальный выбор («Я не сомневаюсь, что геи обоих полов более чувствительны – что значит – более талантливы, чем “натуралы”» ), словом, вопреки всем этим декларациям, он мыслит и ведёт себя “с точностью до наоборот”.

За примерами далеко ходить не надо.

Теннесси Уильямс проповедует: “Нет ничего более пустого, более обременительного, чем снимать кого-нибудь на улице. Всегда подхватываешь вшей – слава Богу, если не что-нибудь пострашнее – и каждый раз частичку твоего сердца отщипывают и бросают в канаву”. Но ведь все эти обличения адресуется, в первую очередь, к нему самому. И разве не его «заставил густо покраснеть крик – прямо на людном перекрёстке – крик, после которого я не мог больше жить во Французском квартале Нового Орлеана: “Гад, ты вчера заразил меня мандавошками!”».

Он пишет поэтические пьесы, проникнутые мечтой о любви. В мемуарах это слово упоминается, пожалуй, чаще, чем все другие слова. На деле же всё выглядит совершенно иначе, причём это явное противоречие ничуть не смущает рассказчика. Процесс “любви”, описанный им со вкусом и с чувством удовольствия, больше напоминает рецепт приготовления блюда из молочного поросёнка:

“Вчера вечером я чувствовал себя хорошо, и вдвоём с товарищем мы вышли на улицы Нового Орлеана. Я прошептал ему, что мне “сильно хочется”, и мы с ним пошли в скандально известное заведение, знаменитое своими мальчиками-танцорами, которые одновременно были и официантами и проститутками. <…> Мальчики носили только набедренные повязки, и можно было видеть, кого берёшь. Мне всё-таки рекомендовали избегать прямого проникновения, потому что у большинства из них задницы были с трипперком. И ещё мне рекомендовали сразу же вести их в ванную. И что надо заранее запастись каким-нибудь инсектицидом против мандавошек.

<…> Лайл выглядел немного недокормленным – но прекрасных пропорций, с чистым, нежным лицом и с гладким прекрасных очертаний задом. У него было мягкое юношеское тело и мягкий южный выговор – и я не предполагал никаких прямых контактов, только потрогать – ощутить поверхность его кожи своими пальцами. Это самоограничение основано на осторожности – у меня аллергия на антибиотики и мне меньше всего нужен триппер”.

“Я поздно начал, а когда всё-таки начал, пустился во все тяжкие”, – оправдывается Теннесси.<…> “Иногда я думаю, что было целью наших походов: радость общения с партнёром, спортивный интерес или всё-таки бесконечно повторяющееся – чисто поверхностное – удовлетворение от самого акта? Я знал многих гомосексуалистов, живших только ради акта, этот мятежный ад тянулся у них до середины жизни и позже, оставляя глубокий след на их лицах и даже отражаясь в их волчьих глазах. Полагаю, меня спасла от этого моя привычка к постоянной работе”. Добавим: и, в первую очередь, – его огромный талант. Ну, а если бы не это?!

Он пишет абсолютно справедливые слова, под которыми подписался бы любой порядочный человек:

“Естественно, что “сестрички”, “пидовки” – всё это насмешка над собой, к которой гомосексуалисты принуждены нашим обществом. Самые неприятные формы этого явления быстро исчезнут, по мере того, как движение за права гомосексуалистов добьётся успехов в более серьёзных направлениях своей борьбы: обеспечить гомосексуалистам – не понимаемому и гонимому меньшинству – свободное положение в обществе, которое примет их, если только они сами будут уважать себя, хотя бы в такой степени, чтобы заслужить уважение индивидуально – и я думаю, что степень этого уважения будет тогда куда выше, чем обычно предполагается”. Как хорошо-то сказано! Но вот беда – сам борец за справедливость, не стесняясь в выражениях, обличает привычку геев “играть пассивную роль в содомском виде разврата”!

По-настоящему он и себя не любит. “На самом деле, случайные знакомые или первые встречные обычно бывали добрее ко мне, чем друзья – что говорит не в мою пользу, – проницательно замечает Уильямс. – Узнать меня – значит перестать меня любить. В крайнем случае, можно терпеть меня” . Как это признание похоже на уничижительные слова Евгения Харитонова, сказанные им о самом себе: “Меня нельзя любить. В крайнем случае, во мне могут любить душу или что там такое”!

Цитируя мемуары Уильямса, я вынес за скобки его упования на силу любви. Однажды Ривз, его знакомый, признался, что решился на самоубийство.

“– Почему?

– Я обнаружил, что я гомосексуалист.

Не зная, конечно, что он на самом деле собирается покончить с собой, я разразился смехом.

– Ривз, последнее, что я стал бы делать – это бросаться из окна из-за того, что я гомосексуалист – только если меня не заставят быть другим”.

Помимо того, что речь идёт о признании факта своей врождённой природы, Уильямс намекал на то, что простой гомосексуальный акт преображается любовью в нечто действительно ценное. Но, увы, сколько бы не уверял он читателей о своей любви к половым партнёрам, его собственные мемуары заставляют усомниться в искренности его же уверений: обстоятельства разрыва с каждым из любовников порой шокируют.

Правда, это лишь одна сторона дела.

Можно сколько угодно уличать Теннесси Уильямса в противоречиях, в приукрашивании себя и своих поступков, вопреки тому очевидному факту, что он то и дело обманывал людей, любящих его и доверившихся ему. Но всё это было его бедой, его болезнью. Нелепо подозревать, что цель анализа такого поведения – попытка умалить личность талантливого человека. Задача в другом – необходимо понять, что скрывалось за этими противоречиями, что блокировало способность к любви, о которой Теннесси Уильямс так страстно и безнадёжно мечтал?

Априорно я счёл бы, что всё объясняется его интернализованной гомофобией. Подобное предположение, однако, требует самой тщательной проверки: слишком уж сложная личность – Теннесси Уильямс, и очень уж непростая тема – интернализованная гомофобия. Чтобы вернее решить этот вопрос, сравним сексуальные проблемы американского драматурга с приключениями Дмитрия Лычёва (цитирую мой собственный анализ армейских мемуаров автора “(Интро)миссии”).

Журналист Дмитрий Лычёв, судя по его мемуарам, гордится своей половой неуёмностью. В её основе лежат хорошо известные невротические механизмы. Каждое новое удачное совращение служит подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми.

Временами Дима заявляет, что без памяти влюблён в кого-то из парней. Так, например, случилось, когда он встретил Костю, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу этот новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты его полового члена). Чуть позднее он и вовсе возводится в ранг Бога: “Мой бог купается в реке. Я уже люблю его” . И вдруг наступает неожиданное охлаждение: “И я его не люблю”.

Чем же объясняются эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой “педовок”, оказался “своим” , способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли ждать от судьбы подарка щедрее?