Грянул выстрел.

“В воде на розовой нити нерва колыхался выбитый из орбиты глаз. Синий, как море, шарик смотрел на неё недоумённо-жалостно.

Она шлёпнулась коленями в воду, попыталась приподнять мёртвую, изуродованную голову и вдруг упала на труп, колотясь, пачкая лицо в багровых сгустках, и завыла низким, гнетущим воем:

– Родненький мой! Что ж я наделала? Очнись, болезный мой! Синегла-азенький!”

Повесть Лавренёва, написанная в двадцатых годах ХХ века, изначально трактовалась как революцонно-романтическая трагедия. В то же время, в ней находили конфликт между чувством и долгом, свойственный, скорее, драме в духе классицизма. Советские идеологи относились к этой повести с особой щепетильностью. Когда в 1956 году встал вопрос об её экранизации, необходимо было преодолеть мощные цензурные барьеры тогдашней бюрократии, отнюдь не одобрявшей любви к классовым врагам. Авторов сценария выручила реплика, брошенная Михаилом Роммом: “Ну и великолепно, пускай каждая влюбиться во врага и каждая убьёт врага” . Тогда же Григорий Рошаль точно предсказал, какие упрёки посыплются на создателей фильма, в первую очередь, на режиссёра Григория Чухрая: “Если вы сделаете офицера симпатичным, вам не простят выстрела Марютки, если антипатичным – то не простят её любви” . Фильм удалось отстоять и, несмотря на все препоны, он вошёл в историю русского кинематографа.

После крушения советского строя, трактовка повести и фильма кардинально изменилась, не став от этого убедительнее. Так, в Интернете на сайте, предназначенном для учителей литературы, во всём винят лишь извращённую и бесчеловечную природу революции. “Как смогла Марютка убить любимого? И можно ли винить её в этом? Ответ один – нет. Революция переворачивает все жизненные ценности с ног на голову, и человек становится пешкой в жестокой игре смерти” . При подобном упрощённом подходе остаётся необъяснимым тот живой интерес к повести и к фильму, что сохранился до наших дней вопреки всем политическим кульбитам в стране. Очевидно, что читатели и зрители видят в “Сорок первом” нечто выходящее за рамки идеологических разногласий его героев.

Двое оказались наедине на необитаемом острове. Девушка вы ходила заболевшего красавца, ставшего вдруг, словно младенец, беспомощным. Выздоровев, он от души благодарен ей. Между молодыми людьми неминуемо должно возникнуть взаимное влечение, нечто похожее на любовь. Но было ли оно, это чувство, подлинно любовью?

Вадим испытывал к своей спасительнице благодарность и симпатию. Но он же, сойдясь с нею поближе, почувствовал угрозу, исходящую от подобных ей малограмотных фанатиков для гуманистической культуры. “Если мы за книги теперь сядем, а вам землю оставим в полное владение, вы на ней такого натворите, что пять поколений кровавыми слезами выть будут. <…> Сам вижу, что рано мне ещё думать о возврате к книгам”. Реальность оказалась намного сложнее, чем это представлялось в двадцатых годах и самому Лавренёву, и его герою, и рассказчику из “Песни” Бабеля.

Здесь не место обсуждать историю культуры советского периода и судьбы её талантливых представителей. Главное в другом: Марютка и Вадим при всём их взаимном эротическом влечении – дети разных культур и социальных сфер; по своему мироощущению они различны, словно инопланетяне. Но, что, собственно, сделало их обитателями столь далёких друг от друга миров? Революция? Отчасти. Но ведь и сама она была порождением пропасти, разделяющей социальные слои России. Революция и гражданская война были кровавым ответом бесправных и униженных всем привилегированным и пресыщенным; своеобразным социальным эквивалентом третьего закона Ньютона (“действие равно противодействию”). В противном случае то, что сейчас модно именовать “большевистским переворотом”, никогда не стало бы реальностью.

Девушка, увидев на борту бота офицера, в отчаянии решила, что поскольку они с Вадимом – люди противоположных сословных полюсов, то, покинув Барса-Кельмес, она навсегда лишится любимого. Ею овладело острое чувство неотвратимой, несправедливой и невосполнимой утраты. Оно-то в гораздо большей степени, чем приказ комиссара Евсюкова, подтолкнуло её к роковому выстрелу. Своими гневными выкриками о поганом кадете , она оправдывала в собственных глазах убийство любимого: “Так не достанься же ты белякам!” Но в тот роковой момент её подсознание продиктовало ей другую, основную мотивацию: “Так не достанься же ты и другой, той неизвестной и ненавистной аристократке, которая будет тебе ровней и которая не замедлит вскоре появиться! Никому не достанься!” Она не поверила любимому человеку; между тем, Вадим сделал бы всё возможное, чтобы спасти свою подругу от расстрела. Он не бросил бы её и сполна отплатил ей добром за собственное спасение (в той мере, в какой это удалось бы ему реально, ведь его планы о мирной идиллии в хижине на Кавказе вряд ли были выполнимы).

И всё же создатели интернетовского сайта отчасти правы. Чтобы яснее понять парадоксальное поведение героини повести, вернёмся к рассказам Исаака Бабеля. Живя по законам военного времени, Сашка Христос знаком с убийством отнюдь не понаслышке; он не раз стрелял в противника на поражение, но это не деформировало его личность. Никогда не уподобился бы он Никите Балмашёву, такой уж была его человеческая природа. Что же касается реализации Сашкиного природного таланта любви, то, как уже говорилось, она принимала у него уродливые формы. Сказалась необразованность молодого казака, а главное убожество и беспросветность жизни окружающих его людей, остро нуждающихся в нём, как в своём утешителе. Но, как бы ни отличалось его сексуальное поведение от эталона любви, убить любимого человека Сашка Христос не смог бы даже под угрозой собственной смерти. Да и не только любимого: не поднял бы он руку и просто на симпатичного ему человека, даже если бы тот придерживался иных, чем он, политических взглядов. Талант человечности не совместим ни с фанатизмом, ни с ненавистью к людям иной социальной, этнической или политической принадлежности.

В отличие от Сашки Христа, с его природной одарённостью в любви, врождённой интеллигентностью и талантом человечности, Марютка нуждалась в экстренном перевоспитании, точнее, в неотложном психотерапевтическом лечении. Социальный протест, справедливый по своей природе, ослепил её. К тому же она пристрастилась к убийству как к профессиональному будничному занятию. И вот, попав в экстраординарную ситуацию, где от неё потребовались мудрая терпимость, порядочность, справедливость и, главное, способность любить, девушка повела себя отнюдь не по-людски, и, тем более, не так, как должно вести себя любящему человеку. Её чувство, такое, казалось бы, любовно-женское и одновременно материнское, не выдержало испытания.

Так в русской литературе появился свой вариант Медеи.

Трагедия героини повести “Сорок первый” состоит в том, что лишь убив своего любимого и “вывинтив” ему глаз, она, наконец-то, прозрела сама и обрела способность любить. Увы, слишком высокой ценой и слишком поздно!

Мериме и Бабель подарили миру двух литературных героев, чьи характеры, интересы и поступки диаметрально противоположны. Если Кармен живёт, чтобы обворовывать, обманывать и грабить, то Сашка ищет, чем бы утешить окружающих и помочь им. Можно ли представить себе людей, более далёких друг от друга? Но мир и литература полны чудес: английский писатель Эдуард Форстер придумал (а может быть, подсмотрел в жизни) человека, совместившего несоединимое. Герой его рассказа “На том корабле” наделён чертами обоих антиподов, Кармен и Сашки Христа.

В начале новеллы он чертёнком носится по кораблю, плывущему из Индии в Англию. Беспризорный полукровка (индус с примесью негритянской крови) получил из-за забавной формы головы кличку Кокос. Неизвестно, каким образом мальчонка попал на судно, но все матросы и корабельная обслуга считают его своим. Даже дети англичанки миссис Марч – подросток Лайонел, его сестра Оливия и младший братишка Малыш – самозабвенно рыщут по кораблю вслед за своим смуглым проводником. Кокос знает реальный мир как свои пять пальцев, но при этом он сказочно приукрашивает его, наделяя мистическими тайнами и населяя таинственными существами. Духи и демоны живут в носовой части корабля и иногда становятся видимыми. “Колокол, что висит на самом верху – это корабельный колокол. Если в него позвонить – судно остановится. Эти толстые канаты завязаны узлами – двенадцать узлов в час”.