Альтруизм одних вовсе не покончил с человеческой агрессивностью в целом; способность любить часто не реализуется, порой вопреки страстному желанию людей.

Альтруизм может подменяться мазохистским подчинением партнёру-садисту. Это стимулирует извращённую сексуальность с аддиктивностью, навязчивостью, сродни наркотической. Садизм часто прячется под маской альтруизма. Обольщая Жака, Алексей с жаром утверждает: “Я никогда не перестану тебя любить, ибо если я существую, то лишь затем, чтобы, нелюбимый сам, всей душою и плотью своей утверждать потребность в любви, буду для тебя всем, чем ты разрешишь мне быть, буду далёк от тебя, если ты потребуешь, и близок, если позволишь, буду беречь твой сон и разделять любые печали, потому что люблю тебя и твоё присутствие мне нужно, как воздух” . Жак не поверил ему, и был прав. Подлинные мысли Алексея были совсем иными:“любовьэто только клубок недостижимых желаний, любовь приносит только страдания, а вот тёмное наслажденье, рождается и живёт среди ненависти и презрения”.

Людовик признаётся Жаку: “Я совершил множество тяжких проступков, не знаю, в слепой ли вере не замечая вокруг себя зла или оттого, что зло сидело во мне, а я своею верою хотел его усыпить, как бы то ни было, жертвою ли зла я стал или творил зло потому, что этого требовало моё естество, в том пространстве времени, что уже у меня за спиной, мои поступки навеки останутся моими поступками, и ни первоначального их образа, ни различных превращений в дальнейшем не в состоянии изменить ни моя добрая, ни моя злая воля”. Покаяние не освобождает Людовика от зла; неспособность любить – точный индикатор этой беды. Он надеется, что любовь к Жаку и есть то настоящее чувство, что, наконец, преобразит его жизнь. Внезапная смерть позволила бедняге сохранить эту иллюзию. Но ни у писателя, ни у читателей, сомнений нет: реализовав свою новую страсть, Людовик почувствовал бы то же разочарование, что прежде он уже испытал с Алексеем.

В отличие от них обоих, Жак не был садомазохистом; что же касается его сексуальной ориентации, то она изначально была направлена на собственный пол. Влечение к графу он почувствовал, едва лишь увидев его, ещё задолго до беседы с ним. Его чувства избирательны и альтруистичны. Беда, однако, в том, что он подпал под гипноз обаяния садиста, и, видя лишь светлую сторону своего избранника, счёл себя наследником благородных устремлений рыцаря. Жак рассказывает: “Жизнь моя началась лишь недавно, <…> я, прежде живший как слепой и глухой, благодаря этому человеку прозрел и обрёл слух”. Любовь к Людовику, определившая судьбу Жака, должна была пройти испытание на подлинность: насколько альтруистично его чувство, способно ли оно остаться светлым и человечным или может обернуться соучастием в убийстве?

Оказалось, что зло, неразрывно связанное с Людовиком, пережило его смерть и, воплотившись в Алексее и Жаке, обрекло на гибель сотни тысяч людей. Первым почувствовал на себе смертоносную силу союза двух подростков монах-исповедник. Выяснив, что крестовый поход был порождением злой воли покойника, старик раскинул в стороны руки и, повернувшись лицом к толпе, “вскричалзычным голосом: дети мои, мои милые дети, поверните, пока не поздно, назад и возвращайтесь домой, именем всемогущего Бога и Господа нашего Иисуса Христа запрещаю вам следовать за тем, кого я ни благословить не могу, ни простить!” Тут Алексей и Жак переглянулись, и, взявшись за руки, пошли впереди толпы, а чтобы заглушить слова монаха, стали петь гимн Деве Марии, сразу же подхваченный фанатичной толпой. Старика повалили на землю и затоптали насмерть; “босые и грязные, землёй и потом пахнущие детские ноги входили в его живот, в его грудь и плечи, погружались в него, как во влажную землю, всё глубже и глубже втаптывая его во влажную землю”. Так мечтатель и безгрешный альтруист стал убийцей. Подпав под смертельно опасное обаяние садиста, Жак навсегда утратил способность любить. Он обрёк на гибель себя и всех, кто доверил ему свою жизнь.

Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. <…> Тут дьявол с богом борется, а поле битвы – сердца людей.

Фёдор Достоевский

В глазах множества людей наказание за супружескую измену представляется вполне справедливым и оправданным актом.

Страшный способ мести за чувства, попранные её мужем, выбрала Медея, дочь колхидского царя. Согласно мифу, в Колхиду (древнюю Грузию) за Золотым руном приплыл Ясон. Боги покровительствовали греку; они внушили Медее любовную страсть к нему. Она спасла его от гнева своего отца, помогла совершить невероятные подвиги и обрести желаемую добычу. Покинув родину, Медея бежала с ним в Грецию, где вначале помогла ему расправиться со смертельным врагом, захватившим власть в родном царстве Ясона, а затем последовала за любимым мужем в вынужденное изгнание в Коринф. В последующие десять лет Медея была счастлива в браке и родила двух сыновей. Затем нагрянула беда. Вопреки своим клятвам, неблагодарный Ясон разлюбил её и решил жениться на дочери царя Коринфа. Отвергнутой супруге приказали отправиться в изгнание вместе с детьми.

Якобы смиряясь с уготованной ей участью, Медея подарила своей юной сопернице золотую диадему и роскошную накидку–пеплос. Та примерила заколдованные обновки, и одежда тут же воспламенилась. Несчастная невеста Ясона и царь Коринфа, бросившийся спасать дочь, сгорели заживо. Медея не удовлетворилась этим двойным убийством. Чтобы больнее покарать неверного супруга, она зарезала рождённых от него своих сыновей. Её дьявольский расчёт оказался верным и, в конце концов, Ясон покончил жизнь самоубийством. Медея же, бежав из Коринфа, вышла замуж за царя Афин Эгея и родила сына, ставшего впоследствии властителем обширной азиатской державы.

Разумеется, предстань Медея перед современным судом, она получила бы по заслугам, невзирая на обиды, полученные ею от Ясона. Но если убийство не сопряжено с гибелью ни в чём не повинных людей, тем более детей, а спутника (спутницу) жизни застигли в момент прелюбодеяния, преступление может остаться безнаказанным и в наши дни. Убийца, которому удаётся убедить суд в том, что он застрелил жену из ревности в состоянии аффекта, часто добивается оправдательного приговора. В европейской культуре сложилось своеобразное романтическое клише: смерть от руки любящего – свидетельство подлинной любви, признак роковой страсти, возвышающейся над будничной моралью и потому неподсудной. Обращаясь к трупу молодой красавицы, обезглавленной своим любовником, Бодлер восклицает:

Вдали от лап суда, от ханжеской столицы,

От шума грязной болтовни,

Спи мирно, мирно спи в загадочной гробнице

И ключ от тайн её храни.

Супруг твой далеко, но существом нетленным

Ты с ним в часы немые сна,

И памяти твоей он верен сердцем пленным,

Как ты навек ему верна.

Сексолог находит подобную традицию чудовищной. Обсуждая формулу любви, мы условились, что её сущность – сочетание избирательного влечения и альтруистической мотивации. Как бы ни складывались в суде силы обвинения и защиты, какой бы вердикт ни выносили присяжные, убийство, совершённое на сексуальной почве – преступление, не имеющее ничего общего с любовью. Это бесспорно.

И всё же есть некоторые ситуации, которые не укладываются в жёсткие рамки такой оценки и ставят сексолога в тупик.

Как, например, относиться к совместному уходу влюблённых из жизни (такой сюжет обычен для японской литературы)? Даже если мужчина прежде убивает свою подругу и лишь потом себя, их поступок всё-таки считается совместным актом и называется, может быть, не совсем грамотно по форме, но верно по существу, “двойным самоубийством”. Обычно влюблённые решались на подобный шаг из-за принадлежности к разным социальным слоям, что не позволяло им создать семью. И хотя со временем сословные барьеры в Японии ослабели, традиция двойного самоубийства при невозможности брака по любви сохранилась до наших дней.