Глава восьмая Яхта шла молодая, косая, серебристая вся от света, — гнутым парусом срезая тонкий слой голубого ветра. В ноздри дунул соленый запах — пахло островом, морем, Лахтой… На беспалых и длинных лапах шли шестерки вровень с яхтой. Не хватало весел и лодок — с вышек прыгали прямо в воду, и под ними качался остров, весь сведенный от напряженья — вглубь копьем уходили острым на четыре почти сажени. Молодые, далекие дали, плоть воды и земли живая, где-то девушки хохотали, рыбьей стайкою проплывая. Солнце пышет веселым жаром, покрывая плечи загаром, похваляясь плеч желтизною (то ли будет через неделю), я почувствую, что весною года на три помолодею, что еще не сечется волос, что, плечом прорываясь в заводь, грохочу, заявляю в голос: — Я умею и петь и плавать! — Но пора… Холодной спрыснут пеной в молодом лирическом бреду — я от лирики второстепенной к повести суровой перейду. Время истекает дорогое, утро наклоняется к плечу, так сказать, пора, перо, покоя… Говоря попроще: спать хочу. Чем вас огорошить острым, новым? Вот Раиса, но она не та — скоро месяц, как она с Крыловым плаваньем и ветром занята. Вышла из купальни — вся дрожала, на руках пупырышки горят… — Я вас провожу домой… — Пожалуй… — Ивы по дороге встали в ряд. Шли — молчали. Темнота все туже, и, уже прощаясь у ворот: — Вы о ком скучаете? О муже? — Я? Не знаю… — Ничего, пройдет. Ведь домзак еще не мыловарня, Он, поди, теперь не дует в ус — хорошо возьмут в работу парня, будет парень, как окончил вуз… Как у вас на фабрике?.. — Все то же… — Хорошо. Теперь идите спать. Вы сейчас как будто помоложе… Ну, шагайте. Завтра ровно в пять… Он ушел: еще тошнее стало, кожа вся скукожилась у рта. И в квартире вдруг у двери встала: комната ее не заперта, но вошла. Навстречу встал с дивана… — Ой, Сергей!.. — Черён и нехорош, он вытаскивает из кармана белый нож, удобный, финский нож. Он ее встречает тихими словами, ночь в окно ударила, светла: — Или не житуха тебе была с нами, или не хватало барахла?.. Два дыханья молодых и душных, бьется песня где-то вдалеке. Милую махновец и домушник видит. Браунинг в ее руке… К этому финалу приготовясь, я свою заканчиваю повесть. Перед, вами, дорогой, во многом я, читатель, чувствую вину… Шел я по проторенным дорогам, песенку насвистывал одну, злоупотребляя диалогом. И не свел сюжетных линий, чуя их, как вожжи в кулаке, но зато я рад, что видел синий браунинг у девушки в руке, что герои пели и купались, пылью покрывали кожу щек, что уже нажал, не дрогнув, палец невспотевший, спусковой крючок. 1933
Агент уголовного розыска. При жизни Б. Корнилова печатались первые главы: «Звезда», 1933, № 7; в том же году — в сборнике «Стихи и поэмы». Полный текст поэмы считался утраченным; обнаружен в 1968 г. в ЦГАЛИ Л. А. Знаменским; не печатавшиеся ранее главы впервые опубликованы в еженедельнике «Литература и жизнь», 1968, 4 октября; впервые полностью в книге: В. Корнилов. «Продолжение жизни», 1972. Триполье Памяти комсомольцев, павших смертью храбрых в селе Триполье Часть первая Восстание Тимофеевы Пятый час. Под навесом снятся травы коровам, пахнет степью и лесом, холодком приднепровым. Ветер, тучи развеяв, с маху хлопает дверью: — Встань, старик Тимофеев, сполосни морду зверью. Рукавицами стукни, выпей чашку на кухне, стань веселым-веселым, закуси малосолом. Что теперь ты намерен? — Глыбой двинулся мерин, морду заревом облил — не запятишь в оглобли. За плечами туманы, за туманами страны, — там живут богатеи, много наших лютее. Что у нас? Голодуха. Подчистую все чисто, в бога, в господа, в духа, да еще коммунисты. На громадные версты хлеборобы не рады — всюду хлеборазверстки, всюду продотряды. Так ли, этак ли битым, супротиву затеяв, сын уходит к бандитам, звать — Иван Тимофеев. А старик Тимофеев — сам он из богатеев. Он стоит, озирая приделы, сараи. Все налажено, сбито для богатого быта. День богатого начат, утя жирная крячет, два огромные парня в навозе батрачат. Словно туша сомовья, искушенье прямое, тащит баба сыновья в свинарник помой. На хозяйстве великом ни щели, ни пятен. Сам хозяин, владыка, наряден, опрятен. Сам он оспою вышит. Поклонился иконам, в морду мерину дышит табаком, самогоном; он хрипит, запрягая, коммунистов ругая. А хозяйка за старым пышет гневом и жаром: — Заскучал за базаром? — Заскучал за базаром… — Дурень! — лается баба, корчит рожу овечью… — Постыдился хотя ба… — Отойди! Изувечу! — Старый пьяница, боров… — Дура! — …дерево, камень! И всего разговоров, что махать кулаками! Что ты купишь? Куренок нынче тыщарублевый… Горсть орехов каленых, да нажрешься до блева, до безумья!.. И баба, большая, седая, закудахтала слабо, до земли приседая. В окнах звякнули стекла, вышел парень. Спросонья молодою и теплой красотою фасоня и пыхтя папиросой, свистнул: — Видывал шалых… Привезем бабе роскошь — пуховой полушалок… Хватит вам барабанить — запрягайте, папаня! Сдвинул на ухо шапку, осторожен и ловок, снес в телегу охапку маслянистых винтовок. Мерин выкинул ногу — крикнул мерину: «Балуй!..» Выпил, крякая, малый посошок на дорогу. |
