Распахнуты кассы Народного дома.

В окошках кассирши сидят деревянно.

В саду по американским горкам

смешных вагонеток летят караваны.

Визжат кокетливые девицы,

взмывая к небу,

срываясь на дно.

Кривое зеркало портит лица —

удовольствие одно.

Молодые люди гуляют с дамами,

интересуются ими, и всё…

Отполированное задами,

мерцает веселое колесо.

Скрипят несмазанные качели.

Приятна беспроигрышная лотерея.

Идите в кассу,

покупайте билеты,

как можно скорее, как можно скорее!

Вот так, захлебываясь, на афише

полуметровые буквы кричат,

с фанеры срываясь все выше и выше,

и всюду, и в уши, и в уличный чад.

Тогда на качели,

на серые скалы,

скорее в охапку хватая народ,

трамваи бегут из Невской заставы,

и с Выборгской,

и от Московских ворот.

И ты, потрясенный, вспотевший, зажатый,

напрасно взываешь, хрипя и визжа:

— Остановите, вагоновожатый,

вагоновожатый,

вагоновожа…

Вагон пролетает багровый, крылатый,

но возле Народного дома…

   — Пожа…

Любитель забав,

выходи и не медли,

измятый, застывший, лиловый с лица,

как будто его смертоносные петли

давили — не додавив до конца.

Спеша покупали билеты. У входа

сверкали вертушки, впуская народ:

— Татьяна, скорее…

— Какая погода!

— Маруся, гляди — иностранец…

— Урод!..

И все благодушны. Из-за погоды

идут преимущественно счетоводы —

одетые в пары, степенно и пышно

спускаются в сад, как восходят на трон,

желая, чтоб все основательно вышло,

влекут тридцатипятилетних матрон.

Влетают с гитарами рослые парни —

нос по ветру…

желтые зенки сыча —

скорее туда, где шатаются парами

белесые швейницы, враз хохоча…

Девчонки идут с Петроградской и с Охты,

тяжелыми стаями, душно дыша, —

косынки и майки,

костюмы и кофты —

любая из них до чего ж хороша!

Отдайте мне молодость, ловкую, злую,

взамен за квартиру, за мебель, ковры,

чтоб снова с любимой напропалую

срываться с американской горы,

прыжками, скольжением по льду,

бросками…

Всей кровью приказывая:

— Скорей! —

И воздух глотать голубыми кусками,

чуть-чуть пересоленный воздух морей.

В тот вечер цвели невозможно каштаны —

их пышные свечи стояли, горя

распухшим огнем лепестков, —

и нежданно

на десять минут полыхнула заря

и ухнула в черную воду.

Раиса

(наверное, помните —

   в первой главе, —

подруга Сергея)

глядела, как высох

вечерний туман в раскаленной траве.

Потом побежал от Балтийского моря,

второй

на зеленые лезвия

налег и согнул их, бунтуя и споря,

бесцветную кровь из ранений лия.

Он полз, седоватый, огромной лисою,

пыхтя, расстилая хвосты и усы, —

скамейки уже покрывались пыльцою

холодной и густо упавшей росы.

Раиса постлала газетку и села

напротив Народного дома, как раз

за изгородью грохотало, свистело,

гремел барабан

и гудел контрабас,

какая-то дудка задумчиво выла…

И вспомнила Рая, что в этом саду

она повстречала Сергея.

То было

в такое же время,

но в прошлом году.

А шла она с Катей, с фабричной подругой,

и яблони так же стояли в пуху,

и дудка все так же гудела под ругань,

под хохот, под песенки, под чепуху.

Сидели на пыльной скамейке.

Все выше

деревья растут —

лиловеют,

скрипят…

И к полночи он из-за дерева вышел —

рубашка-апаш

и гитара до пят.

— Позвольте присесть, —

на ходу золотую

рванул загудевшую гневно струну

и песню запел, что «люблю молодую,

такую хорошую,

только одну».

Послушали песню…

Влюбляясь, хихикая,

стирая румяна и пыль со щеки.

А в песне — зима и метелица дикая,

тоску и разлуку поют ямщики.

Пожалуй, любовь начинается с песен.

Мы — жирные птицы — поем по ночам…

Раиса подумала:

«Он интересен», —

и дрожь по ее пробежала плечам.

Так приходит любовь —

не черемухи шелест,

не чешуйчатая совратительница-змея,

а тоска

и грудных набухание желез,

под кроватью комок из ночного белья.

Нет, любовь тяжела,

и амур со стрелою не выход —

я видал много разных любовей,

а в общем, одна —

жестким пухом покрыта,

стрекозиные глазки навыкат,

вот не знаю — копыта ли, ноги ль?

Душна и потна.

Но прекрасна такая —

без беседок и без усадеб,

человеческая, живая,

в поту и в крови,

наше время пришло,

и пора ликвидировать садик —

сей единственный,

универсальный

плацдарм для любви.

Говорите об этом своим

золотистым любимым:

садик — пусть даже райский —

еще не расчет.

И любовь переходит в жилье,

пахнет дымом,

скоро дети пойдут,

молоко голубое течет.

Шел вторую неделю

и радовал месяц медовый,

но Раисе покоя одно не дает,

почему у Сергея монеты и времени вдоволь,

водку пьет,

не работает,

песни поет.

Только знает трепаться,

гудеть по бульварам гитарой,

от вопросов легко отмахнуться,

шагая во тьму:

— Что мне ваши заводы!

Я в пивную хочу —

я не старый…

Что я — дыму не видел?

Я, может, родился в дыму…

Две недели проходят,

и третья уже на исходе,

нет Сергея — пропал,

не ложится Раиса в постель…

Он приходит с товарищами,

все ребята одеты по моде:

— Ну, хозяйка моя,

принимай поживее гостей…

Обращаясь к парням:

Их, таких — у меня — незамужних,

сами знаете сколько… —

И гости грохочут: — Ха-ха… —

Пьют коньяк,

и бушует Сергей:

— Я — домушник.

Ну, так что же!

Профессия не плоха…

Организована у Раисы

конспиративная хаза.

Золотой в ней хозяин:

— Малина хорошая… во! —

Он кричит на Раису:

— Ты дура,

ты бикса,

зараза…—

Он споил управдома…

Не боится теперь ничего.

Год проходит, гремя,

Рая глохнет от этого грома,

всё в дыму —

этот вечер в дыму —

   голубой и сырой…

Так она вспоминает

на скамейке, что против Нардома,

год уходит налево,

теперь наступает второй.