Так случилось, что она встала точно на свое место. Не видно и не слышно. И тем не менее он знал, что сейчас они оба занимают друг относительно друга положение мишени и прицела, равное приказу. Поэтому, предельно сосредоточенный, он сделал вдох.

Двое на залитой солнцем площадке, внизу строители во времянке пьют в половине десятого свой утренний кофе, а что касается его сердца, то в нем в этот момент вряд ли оставалось еще что-то личное. Таков был этот очень абстрактный момент, когда ему почудилось, что он вправе, абсолютно вправе совершить поступок, о котором никто и никогда не узнает. В чем правота тайны? Если тщательно ее хранить, то как долго ей удастся сохранять неизменным порядок вещей, прежде чем проявится качество, присущее ей с самого начала: лживость? Это может произойти очень скоро. Мы ведь суть то, что мы делаем, — возможно, это и так. Но поступок, который постоянно замалчивается, может очень скоро исчезнуть из нашей жизни, потому что никто нас за него не осуждает.

В эту минуту раздался звук, который заставил его вздрогнуть. Сюзанна, стоявшая от него на расстоянии ладони, сделала глубокий вдох, такой же глубокий, как сделал он сам, и в один безумно краткий миг его словно осенило: сейчас она чихнет! Сейчас она расчихается, на нее нападет один из ее странных приступов чиха, которые с ней частенько случаются!

Момент был упущен. Она отступила назад. Он услышал несколько осторожных шагов. Вся его хитроумная конструкция, выверенная до миллиметра, пошатнулась и развалилась, и мир вырвался из его рук на свободу. Он не сдвинулся с места, лишь повернул голову. Она замерла на пороге между гостиной и террасой, и он знал точно, совершенно наверняка, что сейчас они смотрят друг другу прямо в лицо, что откровенной гримасе, исказившей его физиономию, навеки суждено стать его подлинным лицом, а она настолько безжалостно проницательна, что, кажется, читает его мысли: “Да, я хотел, чтобы ты умерла, умерла!”

Он услышал, как она бросилась через гостиную к лестнице.

— Да-да, она сбежала вниз по лестнице.

И Ван Влоотен широко раскрыл рот, что на меня, и так уже оглушенного событиями, о которых он только что рассказал, произвело столь мрачное впечатление, что я подумал: он так долго не протянет! Затем я почувствовал боль в ушах, это самолет довольно резко начал снижаться.

— Зальцбург! — сказал я, взглянув на часы.

Было двадцать минут двенадцатого.

Ван Влоотен выпрямился в кресле и продолжил:

— Она кинулась к лестнице. И я почти уверен в том, что она не заметила, как пробежала разом все семь лестничных пролетов, что ж, я ее прекрасно понимаю.

Я дал понять, что я тоже ее хорошо понимаю. Ступенька за ступенькой вниз, думал я, на своих ногах и со своей собственной скоростью и, разумеется, с каждой минутой она все больше осознавала расширявшуюся пропасть между ним и ею, между скандалом, чуть не разразившимся наверху, и умершим и вновь воскресшим призраком, который в данную минуту судорожно искал ключи от машины.

— Как вы добирались домой? — озабоченно спросил его я.

О, это было непросто! Ван Влоотен рассказал мне, что, когда он спустился вниз, строительная площадка превратилась в немое царство привидений. Он заблудился на этой песчаной равнине, потерял свою трость, случайно наткнулся на времянку рабочих, в которой уже никого не было. Проблуждав по солнцепеку, ему удалось добраться до проселочной дороги, петляющей между дюнами и морем, и там через некоторое время его посадил в свою машину какой-то турист из Германии. Так он добрался домой, слишком усталый, чтобы еще о чем-то думать, и слишком испуганный, чтобы просто войти. Он остановился и стал ждать в начале подъездной аллеи, ведущей к гаражу, опирался рукой на почтовый ящик, из которого торчала газета. Вскоре он понял, что на посыпанной гравием дорожке стоят две машины с открытыми дверцами, готовые к отправке. До его слуха донеслись шаги, но голосов он не услышал. Захлопнулись дверцы. Загудели моторы.

— Они проехали в полуметре от меня, — сказал Ван Влоотен голосом, в котором звучало неприкрытое горе. — Кусочки гравия из-под колес засыпали мои ботинки, я почувствовал, что ко мне, точно падающая гильотина, возвращается разум. Я отпрянул назад и споткнулся о низкий деревянный заборчик, полностью сознавая, что я собственными руками разрушил свою жизнь.

Мы приземлились. Когда я достал из багажного отсека его плащ и протянул ему, Ван Влоотен промолвил: “Вы добрый юноша”. Затем, уже в зале прилета, он спросил меня, который час.

— Почти полночь, — сказал я, при этом с грустью заметив, что попутчики, добравшиеся до места назначения, все больше и больше друг от друга отдаляются.

Я вытащил для него его чемодан с ленты багажного транспортера, передал ему, и он пошел на шаг впереди меня по направлению к выходу. Зная, что его будет встречать его знакомый, я подумал: вот и всё, но в эту минуту этот слепой гигант, который уже приблизился к паспортному контролю, вдруг обернулся и замер, напугав всю длинную очередь из пассажиров видом своих закатившихся глаз.

— Pardon. Извините. Entschuldige![7] — бормотал я сквозь зубы, протискиваясь вперед.

— Прощайте, — сказал я и пожал его руку, которая оказалась безжизненной и холодной на ощупь.

Зимний день, конец ноября, суббота. Долгие годы я почти не вспоминал об этой паре, но случилось так, что в этот день мне суждено было узнать конец их истории. Подсознательно мне всегда казалось, что, проводив критика в Зальцбурге глазами до таможни, я уже видел этот конец, такой безнадежный и хватающий за душу. Не так уж этот человек был стар, но выглядел он совершенно потерянным и сильно помятым жизнью. Образ Сюзанны Флир с тех пор уже не соединялся в моем воображении с этим трудным человеком, к тому же инвалидом, я представлял, что амбициозная подруга моей юности гастролирует со своим ансамблем по европейским музыкальным сценам, не забывая при этом трогательно заботиться о сынишке.

Моим постоянным местом жительства в то время был Бостон. Меня пригласили в Висбаден быть гостем семинара “Музыка для зрения и слуха”, прочитать в Париже курс лекций о Яначеке, поговорить о его трепетном отношении к смерти своих героинь и, самое главное, в Амстердам, где я должен был выступить с докладом “Взгляд Орфея. Ошибка?” И вот в тот ясный холодный день я отправился на такси в аэропорт, чтобы из Бостона вылететь в Схипхол, не зная о том, что в полете я на минуту замру, наткнувшись на имена Ван Влоотена и его жены, Сюзанны Флир, и случится это настолько неожиданно, что у меня перехватит дыхание.

Главной темой их прекрасной и страшной истории оказалось совсем не то, вокруг чего в те давние времена обвела кружок моя память.

Не стану скрывать, что эта пара какое-то время еще продолжала занимать мое воображение, покуда я не поместил их в ту область, из которой, мне кажется, они и взялись. Ведь современное общество в основе своей зиждется на искусстве? Все эти наши цивилизации, революции и победы: разве грех иной раз задать вопрос, как это произошло и почему? Без Гомера не было бы Шеклтона, — подумал я однажды о жизни, которая обладает невероятным украшательским талантом, но лишена способностей к творчеству. Так мои мысли опять привели меня к Мариусу ван Влоотену и Сюзанне Флир, к этапам их судьбы. Когда в ту далекую ночь мы проходили через австрийскую таможню, то мы оба, Ван Влоотен и я, были очень уставшими. Мы услышали, как на улице загудела машина, как люди окликают друг друга и вступают между собой в разговор, и надо всем — неизменный женский голос из громкоговорителя в зале прилета. Это наводило на размышления об эротике, о безумии, сострадании и о той полной растерянности минуте, когда двое людей понимают, что отныне им лучше разойтись навсегда.

Солнечно, но холодно. Молодой таксист, не обращая внимания на колесики под моим чемоданом, с легкостью поднял его и пошел вперед. В тот момент, когда он открывал заднюю дверцу такси, я заметил, что он задержался взглядом на книге у меня в руках. Это была книга турецкого автора, переведенная на английский, толстый роман, который должен был помочь мне одолеть шестичасовой перелет, мысленно перенестись в другую обстановку. Машина тронулась, на мгновение я встретился с ним взглядом в зеркале заднего обзора и почувствовал, что он хотел о чем-то меня спросить, но передумал, увидев, что я раскрыл книгу. Не проронив по дороге ни слова, мы спокойно приехали в аэропорт.