Как могла она в то же время увлечься слепым критиком? Она с заметным удовольствием с ним болтала, прикладывалась время от времени к бокалу с пуншем Мелер-Брес, который он для нее заказал, ноги она поставила на нижнюю перекладину стула, и они скрылись под подолом ее юбки. Все хорошо, но на самом деле она до сих пор оставалась в классе возле широкого окна, сквозь которое внутрь проникал свет, точь-в-точь как красные чернила, пролитые на скатерть.

— Вы сыграли это место очень женственно, очень элегантно, — сказал Эжен Ленер. — Так мне нравится гораздо больше.

Участники квартета начали укладывать свои инструменты и подставки для нот. Приближался час обеда. Сюзанна Флир, склонившаяся над своим футляром для скрипки, смотрела на своего учителя с выжидательным выражением, словно спрашивая его: “Ну как, теперь хорошо?”

— Хорошо, — сказал он, но, почувствовав, что она хочет услышать что-то еще, добавил: “Можно повторно провести смычком, не нарушая легато — у вас это должно получиться”.

В следующую секунду к нему подсел альтист с самым последним вопросом. Остальные члены квартета тоже подошли. Эжен Ленер кивнул, немного задумался и с отсутствующим видом начал листать партитуру, по-прежнему лежавшую у него на коленях.

И потом он сделал общее замечание, некое указание, ни к кому конкретно не относящееся, о пророческой силе которого, одновременно прекрасной и пугающей, он в тот момент, наверное, и сам не подозревал. Говоря о музыке, высказываются иносказательно.

— Don’t play the notes, — ласково напутствовал он музыкантов, — just humanize them[5].

Мы молчали, но каждый решил, что он понял, что имел в виду старый маэстро.

У нас оставался еще час с лишним до поездки на автобусе в Гранд Театр в Бордо, где должен был пройти первый из двух заключительных концертов. Вечером должны были играть два венгерских и один американский ансамбль, выступление Шульхоф-квартета было заявлено в программе следующего дня. В обеденном зале Шато для нас накрывали фуршет, ужин планировался на более позднее время. Я решил снова присоединиться к Ван Влоотену и Сюзанне Флир. И о чем это они все время беседуют? Пожалуй, только они вдвоем не обратили внимания на странное сгущение туч над Сент-Круа-дю-Мон. Холмы, казалось, куда-то исчезли, поговаривали о надвигающейся грозе, что было типичным явлением для этих мест.

— Ну-с, как идут дела?

Оба подняли голову и посмотрели на меня, если, конечно, ухмылку Ван Влоотена можно было назвать взглядом.

— Хорошо, — сказала Сюзанна Флир.

Она улыбнулась мне, но не дала увести разговор от темы, которую они с Ван Влоотеном в тот момент обсуждали.

— Это так, — подтвердила она. — Когда играешь, то, конечно же, думаешь в первую очередь о собственной партии.

Он: “Разве вы не исполнитель и слушатель одновременно?

Она: “Да, конечно. Но когда я играю, я не слышу целого.”

Он: “Может быть, это потому, что ваша партия в качестве первой скрипки ведущая?”

Я увидел, что с этой минуты ее глаза спокойно сосредоточились на нем и больше не скользили по сторонам. Она ответила, что действительно, ухо в первую очередь улавливает более высокие звуки, но нередко в квартете не скрипка, а скорее альт с его ложно-скромным голосом, казалось бы, теряющимся в общем хоре, выступает как возмутитель спокойствия.

— Прекрасная миссия, — отозвался он.

Мне было понятно, что он хочет снова заставить звучать ее голос. Ради всего святого, пусть она говорит! Он хотел, чтобы ее кожа и мышцы на лице оживали от притока крови и от прямоты, с которой она выражала свои мысли.

Он спросил ее о счастье игры в ансамбле.

В своем ответе она подчеркнула значение опасности.

— Бывает такое ощущение, — сказала она.

Я знал, что сейчас она уже не в классе, а в помещении за следующей дверью — на сцене.

— Но бывает, что все идет, как по маслу. То, чем ты занимался в жизни, весь пройденный путь, репетиции, поиск, раздумья, все соединяется… в мгновении, которое рождается сейчас. Страха больше нет, ты весь — сплошное вдохновение.

Она нахмурила брови, ее ноздри напряглись.

— И? — промолвил он.

— И тогда настолько растворяешься в общей игре, что говоришь себе: “Э-эй, осторожно!”

Она повернула голову в мою сторону и бросила на меня взгляд, который было трудно расшифровать. Помолчав несколько секунд, она сказала: “Ладно, сейчас мне надо сходить наверх. Через десять минут я вернусь”.

И она ушла переодеваться, Сюзанна Флир, та самая, которая только что разговаривала с загадочным слепым мужчиной. Я был уверен, что ей приятно было его внимание, что ее взволновала его трагедия, но что в ее планы отнюдь не входит привлечь специально к выступлению Шульхоф-квартета внимание знаменитого критика, прибывшего сюда для того, чтобы написать статью. Не таким она была человеком. Вообще с этой минуты все пойдет не так, как было задумано. Он вообще ничего не напишет. Мариус ван Влоотен, не утруждая себя объяснениями, не представит обещанную газете “Ханделсблад” статью, посвященную Международной неделе струнных квартетов в Бордо. В тот вечер он по долгу службы еще сходит на первый из двух концертов. Но лишь при условии, что потом, проигнорировав праздничный ужин, он сядет в такси и вернется назад в свой номер в гостинице. Так он обычно делал. Надиктовав на магнитофонную пленку свои беглые впечатления, он привычно закажет себе порцию стейк де Бордо, запьет жаркое половиной бутылки “Шато Ла Роз” и уляжется спать. И потом в очень странном настроении будет слушать грохот грозы, на краткий миг разразившейся над этими краями — от старой башни Монтеня в Перигё до огромных портовых сооружений, там, где Жиронда, разлившаяся в необозримый поток, впадает в Атлантический океан.

Он навис надо мной.

— Скажите-ка мне, — он был полон любопытства, — когда мы с ней говорили, она смотрела на меня или по сторонам, или, может быть, разговаривая со мной, она смотрела на вас?

На меня… Я взял в руки стоявший перед нами на столе почти полный бокал Сюзанны Флир. Выходит, слепота рождает страх или опасение, что и тебя самого не видно, вдруг подумал я. Я ненадолго закрыл глаза и представил себе, каково это, должно быть, говорить с человеком, который про себя думает: “Какое имеет значение, улыбаюсь ли я ему или нет, для чего вся моя мимика, не лучше ли адресовать выражение моего лица кому-нибудь третьему в нашей компании, ведь мои слова слышно и так”. Я допил единым залпом сладковатую влагу в бокале. Вино ударило мне в голову.

— Она смотрела вам прямо в лицо, — сказал я, — со стороны могло даже показаться, что она хочет прочитать ваши мысли.

Она вошла через стеклянную дверь. Мимоходом помахала нам рукой, направляясь в обеденный зал. Как сейчас помню, я сразу почувствовал, что мой долг, срок которому был не больше, чем тот единственный далекий день, запомнить ее облегающее платье и туфли на каблуках и передать увиденное моему товарищу, добавив в качестве комментария, что она невероятно красивая, как любая женщина, в сердце которой поселилась тайная любовь: веселая, капризная, ранимая, сдержанная, молчаливая, апатичная, умоляющая, жалующаяся, суетливая, озорная, неугомонная, беззаботная, дерзкая, страстная, бешеная, как мелодия на струне “соль”, дрожащая, как тремоло у верхнего порожка, что, иными словами, она не менее прекрасна, чем те ноты, что в последнее время целыми днями звучат в ее голове.

Во время перелета из Брюсселя в Бордо мы с ним по этому поводу даже повздорили.

— Ах, прекратите!

— Да-да, — настаивал я. — Это и вправду имеет значение.

— Вовсе нет!

Он сделал глубокий вдох, покачал головой. Впрочем, я не понимаю, зачем я говорил все эти вещи, в которые, по крайней мере тогда, и сам не до конца верил.

— Это имеет значение, — упрямо твердил я.

Повернувшись к нему в узком кресле самолета, я снова пересказал в нескольких словах фабулу этого струнного квартета. Влюбленность женщины. Ревность ее мужа. Сопереживание композитора. Я загнул один за другим три пальца.