Этот инцидент произошел вскоре после того, как объявили, что рейс в Бордо откладывается на неопределенное время. Тогда мы еще ничего не знали, но в течение нескольких последующих часов до нас, обрастая подробностями, дошло известие о том, что “Боинг 737” со ста пятьюдесятью пассажирами на борту, тот самый, на котором мы вскоре должны были лететь в Бордо, в силу пока еще не выясненных обстоятельств, потерпел крушение в Хитроу.

— Ушибся, да еще как! Этот столб выдвинулся по крайней мере на полметра вперед. Знаете что, любезный, пойдемте-ка поищем бар. Я угощу вас виски.

И хотя я и понятия не имел о том, где тут среди киосков и окошек различных служб может скрываться бар, я предупредительно взял его под руку. Мы прошли всего несколько шагов, и я, убедившись в том, что он знает дорогу, целиком положился на его чутье. За то время, пока мы пересекали зал, он не проронил ни звука. Мне показалось, что метров сорок пути вдоль стеклянной торговой галереи он идет, затаив дыхание. Я сжал его локоть, предупреждая, что сейчас нам предстоит обойти выросшую на нашем пути груженную доверху тележку, но тут он вдруг сам свернул вправо. Когда мы уже миновали препятствие, он, словно чтобы вполне удостовериться, слегка постучал по нему тростью — и действительно, там оно и было! Искоса взглянув в его лицо, я заметил на нем удовлетворенное выражение, но весь фокус я оценил лишь намного позже, когда узнал об особом типе восприятия, о своеобразном тонком механизме, который развивают в себе некоторые слепые, — он позволяет им заранее замечать препятствия, возникающие на их пути в виде деревьев, фонарей, контейнеров для мусора или стекла, велосипедных парковок; метра за два они опознают их как неподвижный объект, излучающий в темноте сигналы, неуловимые для органов восприятия обычного человека; эти колебания ночного эфира — вещь чрезвычайно тонкая, почувствовать их можно только в полной тишине, но порой, в минуту опасности или величайшего напряжения воли, слепому даже среди сутолоки и суматохи удается применить свой удивительный инструмент, натянутый подобно акустической сетке на его лоб, нос и щеки; давление на нее рождает тот тип восприятия, который раньше по праву считался зрением, но теперь смотрят уже не глаза, а все лицо целиком.

Мы добрались до горящего красными буквами бара “Чарли”, Ван Влоотен передвигался тяжелой походкой, как раненый великан, — таким, я знал, он мне и запомнится. Я заметил слева от стойки бара свободный столик, над которым висело зеркало. Мой приятель покорно положил руку на мое плечо и двинулся за мной к стульям, на которых, как я чувствовал, нам предстояло провести немало времени. Мы приступили к первой порции виски. И тогда же услышали первое сообщение из громкоговорителя прямо у нас над головой, — о том, что рейс в Бордо снова на неопределенное время откладывается. Когда я слишком пристально стал приглядываться к его лбу и понял, что столкновение с препятствием было далеко не безобидным, Ван Влоотен это заметил.

Он недобро усмехнулся:

— Что ж, любуйтесь себе на здоровье моей глупостью!

Я почувствовал, что заливаюсь краской.

— Простите.

Я отвел взгляд от шишки, красовавшейся над его правой бровью. Вскоре наш разговор коснулся другой глупости, совершенной им намного раньше, но я так и не мог заставить себя не смотреть на беловатую впадину над его левым ухом ближе к затылку, которую, впрочем, можно было увидеть только в зеркало.

— Так вы уверены, что хотите об этом знать?

Она была на три года его старше. Студентка факультета антропологии, почти окончившая курс, — “Да уж, эта девушка — ее звали Инес — была решительна”, — уже после второго или третьего свидания она заявила ему, что отношения их могут быть разве что временными, поскольку в ее планы входит сразу же после защиты диплома начать работу над диссертацией, причем местность, в которой, как ей представлялось, это будет происходить — высокогорные области на востоке Венесуэлы, где живет индейская народность яномама — уже давно укрепилась в ее воображении как некая ее сугубо личная реальность. “Думать об Инес, — сказал мне Ван Влоотен, — это значит ее видеть”, — и начал описывать окно.

Арочное окно, рамы выкрашены светло-голубым, за окном — зимний городской парк. На черной ветке сидит неподвижная птица, вся белая, как снег, а на подоконнике Инес нервно роется в сумке, потому что ей кажется, что она забыла ключ от дома. Она с минуты на минуту готова уйти. Он наивно спрашивает: “Может быть, он у тебя в кармане пальто?” — не осознавая значения разворачивающейся перед ним сцены ухода. Она вскакивает с подоконника и обшаривает всю комнату. Это большая роскошная комната в особняке, принадлежащем студенческому корпусу, на канале Рапенбюрг в Лейдене. Массивные бордовые кресла с потертой обивкой, рядом стол, накрытый желтой клеенкой, вот такая обстановка — но ему было тогда всего двадцать два. На кровати возле стены с деревянными резными панелями он провел со своей любовницей ночь, там же они позавтракали, потом в неудобной позе, опираясь на локти, читали свежий номер газеты, ее он незадолго до этого поднял с коврика перед дверью, спустился на два лестничных пролета вниз в халате и в тапочках, не понимая того, что его девушка, оставшаяся наверху, имеет на жизнь свои собственные планы. Сейчас она смотрела на него так, словно он никогда не покрывал ее с ног до головы поцелуями. Она нашла свое пальто, выудила из кармана ключ, протяжно зевнула. Не прошло и пяти секунд, как со словами: “Ну ладно, пока!” она исчезла.

Он изучал право, да, именно так — осваивал специальность своих отца и деда, одного из которых она привела на должность министра, а второго во времена правления Юлианы сделала обер-шталмейстером. Мариус был талантливым ребенком, выросшим в роскоши. Пойдя по стопам своих родителей, имевших кучу друзей-иностранцев и много путешествовавших по свету, он свободно владел тремя иностранными языками и чувствовал себя как дома в театрах и концертных залах Лондона, Парижа, Вены и Берлина. Ни он, ни его родители не сомневались в том, что он станет великим человеком. Верный своему абстрактному предназначению и вопреки всем скрытым в нем талантам, он поступил на факультет права, разумеется, в Лейдене, что казалось ему разумным, необходимым и отчасти мистическим долгом. Целых два года он проучился там, не ломая себе голову над вопросом “зачем”. И вот однажды зимним утром после пирушки он вдруг открыл центр своего существования. После долгих блужданий в тумане Инес предложила ему кофе и омлет со шпигом. Студенческое общежитие стояло на окраине. Окна выходили на пастбища. Лифт завораживающе медленно полз на последний этаж… В тот же день, вернувшись через несколько часов домой, он сел за накрытый клеенкой стол, заправил в пишущую машинку лист бумаги и напечатал: “Мир — это…”

С тех пор он стал нуждаться в ее лице, ее взгляде, жестах, в ее походке, манере оборачиваться, он испытывал острую потребность видеть ее фигуру в красном плаще за самым дальним столиком в шумном кафе о встрече, в котором они условились. Она была с ним нежна. То, что он проглядел другую, туго натянутую в ней струну, оказался слеп к приметам ее отъезда, объяснялось его желанием. С которым он, как ему казалось, умел справляться, когда оставался один. Когда он бывал один, он считал, что не об Инес думает, а просто переписывает, вглядываясь в аккуратный почерк друга и все основательно сокращая, лекцию о принципах принудительного и регулирующего права. Но стоило ему только в условленный час услышать, как открылась и гулко хлопнула тяжелая входная дверь особняка — у Инес был свой ключ — и ее решительные шаги, вверх по лестнице, ступенька за ступенькой, как снова не оставалось в мире ничего иного, ничего более умиротворяющего, чем его желание, разгоравшееся с каждым днем все жарче, при том что виделись они практически ежедневно, доводившее его чуть ли не до нервного срыва, и — что, вероятно, больше всего сбивало его с толку, — Инес всегда с готовностью разделяла его страсть.