Это был необыкновенный вечер. Сюзанна Флир сама говорила за день до этого критику: “Когда играешь, не слышишь целого”. Вот и сегодня в музыкальной повести, которая должна была прозвучать, она вела лишь свою линию, прослеживала судьбу, предназначенную именно ей. Этот процесс для музыканта никогда не бывает пассивным, ведь если хочешь, чтобы свершилось предначертанное, двери судьбы должны быть распахнуты настежь. Так она и играла в тот вечер, Ван Влоотен это услышал, но, естественно, не мог знать, какого правила она придерживается в своей предельной творческой концентрации — это был некий совет, мистическое указание, сформулированное ее учителем после долгих раздумий и осторожно облеченное им в следующие слова:
Don’t play the notes, just humanize them.
Кто скажет, что именно представлял себе при этом старый маэстро?
Разумеется, не семейную драму — что-что, но в этом я уверен — ведь музыканты мыслят абстрактно. Не горестную повесть, послужившую толчком для этой музыки, о неимоверно трудной супружеской жизни, о бетховенской сонате и о красивой, музыкальной женщине, заколотой кинжалом, неверность которой ничем не была доказана. Публика в зале тоже не думает ни о скачущей галопом тройке, ни о мчащейся карете — заключенный в звуки фонтан странных эмоций свободно плещется и смешивается с теми чувствами, которые уже и раньше жили в их сердцах. Так все и было на самом деле. Но в зале присутствовали также двое любителей музыки, поссорившиеся во время перелета из Брюсселя в Бордо. В гудящем самолете они, напрягая в поздний час свое воображение, искали ответ на вопрос, можно ли в принципе отыскать в партитуре признаки ярости мужчины, доходящей до очень опасной черты.
Для слепого на шумном празднике очень непросто найти того, кто ему нужен. Особенно, если этот человек, скрипачка, вовсе не сидит, смущенно потупившись, в ожидании, когда он с ней заговорит, а напротив, едва осознает факт его здесь присутствия.
— Он попросил меня осмотреться и описать ему помещение, — рассказывала мне на следующий день виолончелистка Американского Джефферсон-квартета.
Девушка такого же высокого роста, как и сам Ван Влоотен, рассказала слепому, что справа от него вдоль длинной стены выставлены потрясающие кушанья, она описала ему деликатесы, которые можно было на этом расстоянии рассмотреть, и предложила положить ему чего-нибудь на тарелку.
— Но его интересовало только, кто стоит в очереди, кто перемещается по залу и кто сидит за столом.
Это было после концерта, шел заключительный вечер Международной недели струнных квартетов, все были озабочены закреплением дружеских уз, начало которым было положено на этой неделе. Ван Влоотен стоял неподвижно со своей тростью в руках среди людского кружения, словно на пьедестале почета, — особого внимания, впрочем, на него никто не обращал. На него натыкались, извинялись, предлагали что-нибудь выпить, и многие между делом спрашивали, могут ли они быть ему чем-нибудь полезны.
— Да, конечно. Я бы хотел поговорить с одним из участников из Шульхоф-квартета.
Так он оказался лицом к лицу с альтистом квартета, музыкант вежливо наклонился к критику, приготовившись услышать, о чем тот хочет его спросить. Оказалось, что ни о чем. Ван Влоотен допил свой бокал, и сейчас же получил взамен другой. Затем его представили каким-то двум мужчинам, но получилось так, что он не понял, кто они такие. Они обменялись парой вежливых фраз: дескать, духота не только на улице, но и внутри, потом немного помолчали, слушая далекие раскаты грома, наконец Ван Влоотен напомнил о своем желании поговорить с одним из музыкантов Шульхоф-квартета. Праздник к тому времени был уже в самом разгаре, особая аура возникала от того, что все эти прекрасные, молодые, слегка невротические таланты напоследок еще раз собрались вместе, словно шумная стая хлопающих крыльями птиц, перед тем как вскоре вновь разлететься, по одиночке или маленькими группками.
Я не знаю, почему Ван Влоотен прямо не попросил позвать Сюзанну Флир и не обмолвился о том, чтобы его к ней подвели. Когда я с ним столкнулся, напротив него стояла и что-то ему рассказывала потная дамочка, до того маленького роста, что наш критик посреди всеобщего галдежа вряд ли слышал голосок, раздававшийся где-то на уровне его живота. Я только что прошелся вдоль всего ряда, моя тарелка наполнилась до краев, и только теперь заметил его: “Господин Ван Влоотен!”
Он сразу повернулся в мою сторону. Лицо его было в красных пятнах. Сжимая одной рукой тарелку, а другой взяв его под локоть, я повел его к столу, где мы могли бы присесть, и пока он, прежде чем сделать следующий шаг, простукивал перед собой палкой паркет, я перечислял закуски, которые ему положил, обещая, что через некоторое время сделаю повторный круг. Словно под влиянием некоего тайного сговора, что-то удерживало в том числе и меня от того, чтобы взять и просто подвести моего приятеля к его даме. Вернее, я его к ней, конечно, подвел, но обставил все несколько иначе.
— Глядите, — сказал я. — Вон Эжен Ленер. Хотите, я вас познакомлю?
Венгерский профессор сидел на углу двух сдвинутых вместе столиков в окружении своих учеников. Находившаяся слева от него во главе стола Сюзанна Флир как раз в эту минуту наклонилась к нему, чтобы что-то спросить или сказать, в руках у нее были нож и вилка. Когда Мариус ван Влоотен уселся рядом с ней с другой стороны, на придвинутый мной стул, Сюзанна, обернувшись через плечо, подарила ему быструю, бесполезную улыбку, но позы своей не изменила — она по-прежнему сидела к нему спиной. Ван Влоотен осторожно начал есть, и я, сидевший рядом, украдкой время от времени тоже что-то клевал из его тарелки. Ленер тем временем, по настоянию собравшихся за столом, продолжил рассказывать прерванный анекдот. Я запомнил его в следующем виде.
Это было осенью 1927 года. Ленер вместе с тремя другими членами Колиш-квартета остановился в “Отель Америкэн” в Амстердаме. За эту неделю музыканты уже два раза сыграли свою программу из произведений Шёнберга и Бетховена в Малом зале Консерт-Гебау. И вот в свой свободный вечер все четверо, поужинав в ресторане отеля, уже собирались разойтись по комнатам — как вдруг замерли на лестнице, ведущей на третий этаж. Каждый про себя подумал, что это галлюцинация: с той стороны, где были расположены их номера, доносились тихие, но отчетливые звуки двух скрипок, альта и виолончели. Затаив дыхание, они прошли вперед, инстинктивно пытаясь узнать, что это за музыка, такая знакомая и в то же время непонятная. Слушая, они подошли к двум соседним номерам, в которых жили по двое. Словно во сне, они отперли двери, удивились, внутри никого не обнаружив, затем их взгляд приковали окна, из-за жары распахнутые. Звук, набирая силу, лился сквозь окна откуда-то сверху. Один из музыкантов считал, что это Барток, а другой, подняв вверх палец, сказал: “Кодай. И еще чуточку напоминает Мартину.”
Удивление артистов тем временем сменилось размышлением иного порядка. Как приблизиться к этой тайне и как на нее ответить? Как реагировать? Не прошло и нескольких минут, как скрипачи Колиш и Кунер, альтист Ленер и виолончелист Хейфец достали свои инструменты, вышли в коридор, поднялись по лестнице на четвертый этаж и поняли, приоткрыв дверь в номер 309, что породило их “галлюцинацию”: четверо музыкантов Богемского квартета, тоже случайно прибывшие в Амстердам, разыгрывали Яначека. Как уже говорилось, был жаркий, душный вечер. Окна во всех домах были открыты настежь. Звуки “Крейцеровой сонаты”, в то время еще не опубликованной, лились над Лейденской площадью, поднимались в небо вдоль стен и крыш домов. Полночи два струнных квартета с радостью демонстрировали друг другу хорошую игру. Жившие в гостинице свешивались из окон, на улице раздавались аплодисменты.
Незадолго до рассвета разразилась гроза. Я спал, укрывшись с головой одеялом, и проснувшись, все еще повторял про себя слова из моего сна: “И вообще страшная вещь музыка. Что это такое?..” Какой-то миг я в растерянности не мог понять, где я нахожусь, но тут заметил окна, за которыми занимался рассвет.
