Он не проявил никакого интереса. Только молчал и тяжело дышал. Мы посидели с ним так еще некоторое время, на смятой постели, я видел разбросанное по полу белье, его отброшенную трость и желтое платье и почти осязаемо чувствовал рядом с собой злую панику, страх за возлюбленную, умирающую вопреки очевидности, пытающейся убедить его в том, что реальная жизнь потихоньку, без всякой трагедии, пошла себе дальше своим чередом.

Он молчал, стиснув зубы, и наконец проговорил: “Если меня сейчас не вырвет, я задохнусь”.

Я проводил его в ванную, поднял крышку унитаза и помог ему устроиться в нужном положении.

С трогательной неловкостью она протянула в сторону сначала правую руку, затем точно так же левую: аварийные выходы. Она сказала, что в случае отключения освещения в проходе загорятся аварийные лампочки. Я наклонился к иллюминатору, чтобы еще раз увидеть величественную, изумительную картину, которую представляет собой с высоты устье Жиронды. “Она хотя бы понимает, насколько все это для него серьезно? Знает ли она, что за двадцать лет ни одна женщина так его не взволновала?” Я был в ту минуту убежден, что Сюзанна Флир пошла на авантюру со слепым, как вообще идет на любовную авантюру женщина, — пускается в этот маленький водоворот играючи и страстно, всего лишь чтобы убедиться, что данный мужчина ее хочет. Но связать свою судьбу с судьбой другого человека — это уже совсем другая история.

Из разных источников я постепенно узнавал о том, как они сумели поладить. Несмотря на то, что я проводил с ними немало времени, от моего внимания ускользнула их растущая близость, я просто не обратил на это внимания. Но оглядываясь назад, мне сегодня ясно одно: двадцать минут, в течение которых Мариус ван Влоотен вновь впустил в свою жизнь любовный мотив, с его собственной, трудно управляемой силой, были теми двадцатью минутами, в течение которых Шульхоф-квартет с невероятным блеском исполнял “Крейцерову сонату”.

— Он стал точно каменная глыба, — рассказал мне скрипач из Шотландского Анонимес-квартета, когда мы стояли с ним после концерта в фойе.

Во время концерта он сидел на соседнем с критиком месте и почувствовал, как происходит окаменение наклонившегося вперед человека, сидящего рядом с ним, это чувствовалось до такой степени, что несколько раз молодой человек даже невольно взглянул в его сторону. Ему показалось, что напряженное лицо и зажмуренные глаза слепого были обращены на играющих на сцене музыкантов, словно он хотел увидеть их, каждого в отдельности.

— Нет, — сказал я. — Не всех, только ее одну. Видеть он мог только Сюзанну Флир.

Светловолосый юноша посмотрел на меня с любопытством. После концерта мы стояли с ним в многолюдном фойе с бокалами в руках. Я увидел, что он улыбается, и понял, что, должно быть, он представляет себе сейчас скрипачку в ее зеленом шелковом концертном платье с уложенными в красивый узел волосами. Но еще со вчерашнего дня мне запомнился в малейших деталях ее портрет, запечатленный в памяти слепого: женщина в желтом с косой на спине. Ее обнаженные белые руки мелькают в воздухе без малейшего напряжения. При этом она старается сохранять на лице строгое выражение, ее правая рука яростно водит смычком по струнам, а кончики пальцев левой старательно выделывают что-то еще.

Четверо участников струнного квартета заняли на сцене старинную позицию времен Гайдна, едва они заиграли, Ван Влоотен это несомненно услышал: два скрипача по краям, виолончелист и альтист посредине. Это придает звуку известное равновесие, которое мы, зрячая публика, можем увидеть глазами, которые потом передадут полученную информацию ушам: нет, вы только подумайте: виолончель рядом с первой скрипкой, как же это красиво звучит! В тот момент, когда к такому выводу пришел и сам Ван Влоотен, его внимание было уже на совсем другом уровне. Ведь в его мире, прозрачном, безгранично просторном, существовало лишь слышимое, в виде разрозненных фрагментов, в виде предположений, которые разом отпадали, стоило лишь умолкнуть звукам: деревья — это деревья, пока дует ветер, в рассветной тиши в понедельник домов на улице словно бы и нет до тех самых пор, пока не распахнется где-нибудь с шумом окно; луга и холмы — лишь фантомы, проносящиеся по ту и другую сторону от громыхающего поезда… Итак, квартет начал играть, и Ван Влоотен в своем кресле слегка наклонил корпус вперед. Может быть, он в тот день лишь мимолетно, без особого интереса вспоминал Сюзанну Флир, но сейчас наверняка увидел ее на сцене, отчетливо представил ее себе в летнем платьице, ведь то, что звучит, заявляет о своем существовании и дает ответы на вопросы “где” и “как”. Я сидел в этот вечер в зале далеко от него, с правой стороны, и до сих пор вспоминаю, что квартет был по-настоящему в ударе. Очарование полилось сразу, очарование звукового потока, который звучит, звучит наперекор реальности, готовой при первом удобном случае заявить о себе кашлем, шуршаньем, шарканием ног, звучанием настраиваемых струн.

— Я был рад, что они сыграли четыре части почти без перерывов, на едином дыхании, — сказал мне шотландский скрипач.

Я согласился с ним и сказал, что, по-моему, Яначек все так и задумал. Скрипач наклонил голову, он в этом разбирался.

— Но только он хотел, чтобы паузы между частями были чуть длиннее.

— Да.

— Он хотел, чтобы история как бы сама себя подгоняла.

Мы уставились друг на друга.

— Да, — произнес я наконец. — Он думал о роковой психологической драме, которую ничто на свете не властно предотвратить.

Отвернувшись от собеседника, я заметил на противоположной стороне фойе Ван Влоотена. Он стоял один на пороге между распахнутых дверей балкона, спиной ко мне. Его затылок, возвышающийся над остальными, выделялся на фоне какой-то башенки на улице, кажущейся в сумерках почти черной.

Я никогда не слушаю. Ведь если поднимется вся эта паника, сумеете ли вы нацепить эту малюсенькую масочку себе на нос и на рот? Стюардесса, стоявшая передо мной, почти справилась со своей задачей, ей оставалось лишь закрепить на затылке резинку. Но на воображение пассажиров все это, конечно же, действует, посему я нащупал у себя над головой вентилятор и крутил его до тех пор, пока не почувствовал легкий бриз, повеявший мне в лицо. В памяти промелькнула знакомая строка: “Ветер-ветер, для чего ты усталый труп ласкаешь?” — и в тот же миг я вспомнил, что в Гранд Театр позавчера вечером тоже был небольшой сквозняк.

Что было очень и очень кстати. Гранд Театр — это здание восемнадцатого века, зрители в нем втиснуты в плюшевые кресла, расположенные в три яруса. Недавний ливень не принес прохлады — совсем даже наоборот — воздух за окнами в коридоре был очень душный, душный и спертый. Тем отраднее был ветер, струя воздуха вливалась в боковые двери партера, невидимая ласка прочно связывала воедино зрителей передней части зала, где в зрительской массе уже и так возникло целое море тепла и огромный накал сопереживания. Все вслушивались в мелодию первой скрипки: до-диез — ре — до-диез — си — до-диез — фа-диез — ре — до-диез — си, который несет в себе слово “да” и обещание тайного наслаждения, а также ответ, с полной серьезностью даваемый альтом. “Как странно, — размышлял я, — восемьсот человек, сидящих в зале, как один человек слушают историю и воспринимают ее в то же время в виде восьмисот различных версий”.

И при этом смотрят на четверых музыкантов. Альтист был высоким и темноволосым; сев на стул наискосок, он пиликал с бешеной скоростью, подчиняясь диктату нот, лицо его при этом приняло слегка напряженное, но очень таинственное выражение. Гонка шла на протяжении многих тактов, а тем временем исполнитель партии второй скрипки ждал с несколько сердитым видом, упираясь каблуками в пол. Порой не сразу догадаешься о том, что можно понять уже с первой минуты: Мариус ван Влоотен не только смотрел исключительно на исполнительницу партии первой скрипки — для него это и не могло быть иначе — он и слушал-то в основном только ее партию.