— Сколько лет тебе, дед?! Показания давать можешь?! — спросил старший опер.

— А?!

— Чо видел, говорю, ночью?! Рассказывай…

— Я слышу, не ори! — огрызнулся дед. — Я еще, может, скоро женюсь, так что не надо. Не глухой… — И ощерился.

— Тогда рассказывай…

Молодой опер подсказал старшему:

— Дед якобы ночью видел, как белоголовый мужик с красным знаменем бежал. По улице от толпы…

— Видал, — подтвердил дед. — Бегал. Туда и обратно мимо моего дома. Башка вся седая, а в руках красный петух.

— Вот! Теперь уже петух образовался.

— Именно! Двухголовый! На знамени… Как его называют… Герб! Вот… Сено-солома…

— При чем здесь сено?

Дед не удостоил начальника ответом. Презрительно посмотрел и отвернулся. Потом продолжал:

— Народ какой раньше был? Его возьмут в армию, а он команды не знает — ни направо, ни налево. Привяжут ему к левому сапогу клок сена, а ко второму — соломы и командуют: «Сено! Солома!» Поговорка это такая у меня…

— Может, и погоняло у тебя есть?

— Чо?

— Кличка…

— А чо это такое?!

— Ну, прозвище!

— Это есть, коне-е-шно… Водяной я был. И есть. Рыбачить потому что всю жизнь любил и всю жизнь с водой…

Еще у Федора Палыча имелось прозвище Жареный, потому что действительно однажды по молодости его решили поджарить на костре. Но пожалели! Из-за кучи ребятишек, которых он к тому времени успел настрогать. Посадили для острастки сиденьем в костер и отпустили с миром, слегка подпалив мягкое место. Ну и мокрым веслом угостили по уху. Отпустили. Ревел больно, просил пощадить ради детей. Любитель был по чужим сеткам рыбачить. Однако об этом Федор Палыч промолчал. Уж больно уголовная кличка получалась.

Записав вкратце показания деда, оперативники потеряли к нему интерес и подвели к девушке — та вела протокол осмотра места происшествия.

Увидев молодую особу, Федор Палыч принялся пудрить ей мозги о замужестве.

— Ах, дедушка, перестаньте. Распишитесь в протоколе, а я потом внесу ваши показания.

— В чистом бланке? Это преступление… Я подожду.

Когда протокол закончили писать, дед с удовольствием поставил под ним жирный крест, прорвав от усердия бумагу. Расписываться он не захотел. Велика честь для новых властей.

Не успел дед удалиться, шагая тихонько проулком, как ему вновь закричали вслед, требуя остановиться. Обстановка осложнялась: в золе обнаружились обгоревшие человеческие кости. Не будь они обнаружены на пожарище, точно можно было бы считать: человек почил давным-давно. Так давно, что даже косточки его успели сопреть. Однако пожарище — не археологические раскопки. Здесь еще вчера стоял вполне приличный дом. Принадлежал же он кому-то. Не тому ли человеку, кости которого случайно обнаружились у самой стены дома. Будь они чуть дальше, ближе к печи — лежать бы им еще, потому что ни у кого нет желания опускаться в бывшее подвальное помещение. Там одна зола и до сих пор как в пекле.

Кости извлекли из золы, остудили, наспех упаковали в мешок и предложили Федору Палычу вновь расписаться. Дед поставил на этот раз размашистую подпись.

Девушка-следователь покачала головой. Интересные все-таки экземпляры эти старики. Вчера приехал. Ночь не спал. Все видел: и седого мужика, и царский герб. И грамоте обучен, хотя и родился в начале прошлого века в этой же дыре под названием Нагорная Дубровка.

Проворного на ноги сержанта послали к реке. Нужен еще один понятой, потому что протокол осмотра без участия двоих понятых — не документ, филькина грамота. Сержант вскоре вернулся и, водя боками, объявил:

— Абсолютно никого! Лодка моторная у берега стоит…

— Чья? — спросили у сержанта, как будто он мог знать.

Сержант не знал. Федор Палыч тоже не ведал, но быстро сообразил: кто-то еще приехал в деревню, кроме него. Возможно, вчера. И теперь затаился дома. Кому охота с милицией вязаться. А может, человек по незнанию копошится у себя в огороде.

Делать нечего. Нужен позарез еще один понятой. Гурьбой отправились по домам в сопровождении Федора Палыча и его собаки-лайки. У лайки был крутой, можно сказать, что подлый, характер — норовила исподтишка, сзади ухватить за ноги. Щелкнет зубами рядом с пятками, отбежит и сядет, пожирая нахальными глазами. Шельма, одним словом. Подлая тварь. И что только надо собаке. Федор Палыч подманил ее к себе и посадил на короткий поводок. Так безопаснее.

Обошли всю деревню, заглядывая в каждый дом. Действительно, на садоводческих участках в будний день никого. Вечером разве что приедет кто.

На обратном пути, следуя центральной улицей, вновь остановились у елизаровского дома с наглухо задраенными воротами.

— Изнутри закрыто, — сказал догадливый сержант и развил мысль: — Снаружи-то ни замка, ни палочки какой.

— Так многие сейчас делают… — Федор Палыч пытался спасти положение. — Закроют изнутри, как будто дома, а сами огородами. Выйдут — и на теплоход. Или к автобусу…

— Какой пароход! Какой автобус! — шумел сержант, словно он, а не девушка-следователь руководил группой. — У них и огород-то не засеян. Тихо!

Сержант прижался ухом к воротам, слушая двор, и отпрянул, округляя глаза.

— Там кто-то есть. Дышит стоит. Может, пьяный.

Федор Палыч вмешался: ворота ни к чему ломать, когда можно проулком, через городьбу. Перешагнул — и спокойно заходи задними воротами.

Двое оперативников, а также и сержант пошли в обход и вскоре уже открывали ворота: во дворе с надетой на морду торбой стоял сиротливо конь и жевал свой овес. Со двора в дом вела высокая лестница.

Обнажив оружие, все те же оперативники, а за ними еще человек пять направились в дом и там обнаружили спящим на кровати мужичка лет сорока.

— Чо спишь средь бела дня?! Пьяный, что ли?!

Уж и выпить нельзя гражданскому люду в мирное время. Даже у себя в родном доме, хотя это теперь всего лишь дача. Но для него дом. Мужик сел в кровати, обнял ладонями косматую голову. Он ничего не понимал.

— Чей конь, у тебя спрашивают?

Мужик лишь тряс головой.

— Вот, значит, какие у нас дела, Николай, — выступил вперед Федор Палыч, усиленно мигая обоими глазами. — Пожар ведь у нас приключился. И даже косточки нашлись. Но тебя-то, конечно, вчера еще не было, а то бы ты знал…

— Брось чепуху молоть, дед. Не мешайся… — быстро среагировали оперативники.

Деда оттеснили к окнам, мужика подняли под руки и повели ко двору — просвежиться, а то в доме воздух настоялся — надышал этот перегаром своим. У ворот присели и стали по душам беседовать — то да се, откуда родом и как зовут. И еще: не имел ли в прошлом судимостей, занят ли работой, а если нет, то на что живет?

На все вопросы Бутылочкин только и сказал, что голова болит после вчерашнего. С похмелья то есть.

Федора Палыча кобель между тем все рвался в избу, целясь там цапнуть кого-то, а может, он чуял там дичь. Федор Палыч, устав глядеть на кобелиные ужимки, изловчился и наотмашь вытянул того поводком прямо по нахальным глазам, после чего непослушный зверь вырвался и убежал вместе с поводком. Эта гремучая смесь, винегрет из рыжей собаки и серого волка, знала свое дело. Она чуяла в доме еще одного человека. Федор Палыч это понимал, но про себя решил: «Пусть кто-то другой найдет, но только не эта настырная скотина…»

— На чем ты приехал, Коля? — интересовались оперативники.

— На лодке, — отвечал тот.

— А конь тогда чей?

— Мой…

— Как твой?!

— В аренду. У мужика… В школе вместе учились…

— Так-так-так…

Ребята задумались. Возможно, что этот мужик и человек, кости которого обнаружены, были раньше знакомы.

Бутылочкин соглашался: знакомы. Вчера виделись и даже отметили сделку — аренду лошади. Полковник разочаровался в фермерстве и решил уезжать домой.

Мужик говорил. Ему ни на ноготь не верили. Слишком гладко у того получалось. Однако и возразить ничего не могли. Поэтому с удовольствием уцепились за спасительную версию: напоролись до потери чувств оба друга, а потом и дом загорелся. По неосторожности.