— Михалыч, ты от алкоголизма не лечишь? — спросил Мартын.
— Почему ты спрашиваешь? — почти безучастно спросил полковник. — Тебе нужна помощь?
— Как тебе сказать… — замялся Мартын. — Мне бы от этих, от синих отвязаться.
— Тому не надо отвязываться, кто не привязан, — произнес Михалыч изменившимся голосом. — Разве не заметил, что почти сутки не употребляешь? И не будешь, потому что на самом деле тебе это не нужно. Запомни мой голос и не забывай никогда. Как раз, два, три…
Он хлопнул ладонями в такт словам.
— Хорошо быть трезвым? И тебя не тянет выпить? За каждой рюмкой нет откровения? Там лишь пустота?
— Да, — отвечал Фидель Хуанович. — Там пустота.
— Хочешь вновь поступить на службу?
— Хочу…
— Надейся. И желание твое сбудется… Все остальное пройдет…
Они замолчали. Мартын чувствовал себя теперь уверенно. Внутри его словно возник стержень, вокруг которого держалось теперь все его существо. У него и раньше был этот стержень, но потом он куда-то исчез. Рассосался, может, сам по себе. Завтра они, возможно, вновь увидятся с Михалычем и повторят разговор на ту же тему.
— А теперь отвези меня до центра. Все-таки оттуда будет ближе. Заодно проверим еще раз машину.
Федя запустил двигатель. Через час он возвратился домой.
— Все, мама. Бросил пить. Мне теперь это не нужно. Михалыч сказал, кто не привязан, тому не надо отвязываться. А я не чувствую себя привязанным. Пил, и все. Так себе. Блажь какая-то напала. Удивительный человек Михалыч.
— А я не хотела его пускать…
— С работой тоже надо будет решить. Может, служить поступлю…
Проехав на трамвае оставшийся остаток пути, Михалыч вышел. Цепкий взгляд быстро вырвал из толпы скучающую личность. Так себе, хмырь квашеный. А приглядеться — пасет кого-то. Взгляд резво стрижет по лицам, выходящим из трамвая. Увидал Михалыча, встрепенулся. Рожа бледная: по подвалам шныряет, где солнышка вольного нет. Шляпа безобразная по уши натянута. И бороденка словно выщипанная — так бы, кажется, и опалил слегка… газовой зажигалкой. Чтобы вид не портила.
Михалыч решил проверить подозрения — не за ним ли «гость». Еще в машине он снял грим. На нем даже не было очков. Они слегка жали. Так что внешний вид у него был примерно такой же, как всегда.
Он повернул за угол и ускорил шаг. Тип тоже ускорил, стараясь не отставать. Михалыч уводил «хвост» от Любиного дома, углубляясь среди двухэтажных построек позапрошлого века. Здесь были проходные дворы, ныряя в которые можно свести преследователя с ума и даже захватить его, неожиданно подойдя сзади.
Михалыч сбавил ход: преследователь, кажется, начинал отставать. «Наверно, у него одышка, — подумал Михалыч. — Надо ему помочь…»
Он сделал шаг в сторону и сразу же исчез из поля зрения, оказавшись в глубокой нише за массивной аркой. Преследователь, шатаясь на полусогнутых ногах, брел следом.
Выйдя из укрытия, Михалыч подошел к нему сзади и громко кашлянул. Мужик остановился.
— Может, ты потерял вчерашний день, дядя?
«Дядя» вздрогнул и развернулся. Ну и рожа у «хвоста». Допросить бы его с пристрастием.
— Кожемяка, неужели не узнал?
— Кого?
Михалыч удивился до глубины души. Надо же так случиться, обознался человек! У Михалыча ни одного знакомого во всем городе, не считая негра Мартына и Любы Елизаровой.
Между тем незнакомец назойливо мозолил глаза.
— Колька я! Бутылочкин.
Что-то неуловимо быстрое мелькнуло в облике человека и снова пропало. Прикидывается человек. Решил сыграть на чужой дружбе.
— Взгляни.
И мужик, распахнув куртку, задрал рубаху: на груди под правой ключицей бледнело круглое пятно молодой кожи.
— Выплыл я. Меня Федор Палыч вытащил. А я смотрю: Толька из трамвая выскочил. К сестре я приехал, а ее нету. На работе, наверно, но к ней не пойдешь в таком виде. Упадут все.
— А я думал, пасут меня. Лицо у тебя бледное, обросшее, не узнать. Я ведь тебя хотел здесь кончить. Идем отсюда скорее. Ключ у меня…
— Так вы разве с ней?
— Да, Коленька. Встретились… На работе она. Идем. Обрадуется сестра.
Михалыч замялся. Как сказать человеку, что тот для них давно умер.
— Рассказал я, что ты умер. Погиб, в общем. Я же стоял в тот день на Бариновой горе. И видел, как в тебя очередью… Стрелял тоже, но все бесполезно. Расстояние большое. Я рад, что ошибся.
Они вернулись к немецкой церкви, где находилась остановка, зашли в магазин, и Михалыч купил прямоугольную бутылку водки. Как раз объем для троих.
Перешли через дорогу. Свернули на тропинку. Руки у Михалыча тряслись. Не мог попасть в замочную скважину.
— Раздевайся, Коля. А я позвоню. Любашу предупрежу. Или мне лучше сходить?
— Не надо.
— Тогда давай выпьем за встречу.
— Боюсь, упаду от рюмки. Хорошо, дядя Федя подвернулся с жердью. Он меня и вытащил. В город ехать собрался, а тут у него на самых глазах…
Друзья сели на кухне. Михалыч нарезал колбасы, вынул из холодильника салат. Бутылочкин не задавал вопросов. Друг детства чувствовал себя у сестры как рыба в воде. Выходит, все не так плохо, если у Кожемяки в руках ключ от дома. Ему можно верить. Он не женат. И за ним никого нет, кроме матери.
— Бриться будешь? — спросил Михалыч. — У тебя страшный вид. Тебя не узнать.
— Может, не стоит. Если ты не узнал, не узнают и другие.
— Кажется, некому нас узнавать…
Кожемякин накрывал на стол и рассказывал товарищу о происшествиях последнего времени. Елизаров почти не перебивал. Кожемяке тоже спасибо, что не сгинул в лесу, не дался в руки, что отвел удар и нашел путь в этот дом. Может, еще сложится у них судьба, и все станет на свои ноги.
— Гусаров, говоришь, его фамилия? — спрашивал Бутылочкин. — Вроде сродни нам приходятся. Может, не тот. Отпустил, говоришь?
— Отпустил, Коля. Рука не поднялась…
— А если он потом против нас выступит? В суде, например?
— Если до него доживет. Выступать он может лишь в том случае, если его вновь потянет в банду и если бандиты ему это позволят. В этом я сильно сомневаюсь.
Они выпили. Прапорщика с первой же рюмки «повело». Движения сделались плавными. Выпил три рюмки и сделался окончательно пьян.
— Пойду я, — сказал он заплетающимся голосом, — прилягу в комнате…
— Ложись, Коля. Отдохни. Потом поговорим. Страшное для тебя позади.
Отвел прапорщика в комнату, разобрал кровать и уложил. Тот закрыл тонкие пергаментные веки и тут же заснул. Пусть спит. Это ему на пользу — и вино, и сон, и пища.
Кожемякин прибрал на столе и вышел из дома. Сел на лавочку у стены дома, под черемухой. Скоро вернется с работы Люба. Успеть бы рассказать, пока она не увидела брата спящим на кровати. Испугаться может, ведь она женщина.
Однако Люба не торопилась возвращаться. Полчаса уже минуло, как она должна быть дома. Наконец-то. Мелькнула на дороге знакомая фигура.
— Сядь, Люба, рядом. Поговорить надо.
У Любы в руках две хозяйственные сумки.
— В магазин заглядывала, по пути. Что с тобой, Толя? Ты расстроен? Что-то случилось?
— Ничего…
— Ты выпил?
Кажется, она сейчас начнет его воспитывать. Будет лекция о вреде алкоголизма.
— Понимаешь, я ведь говорил, что брат твой погиб… Что он упал в реку…
— Его нашли?..
— Нет, Люба. Он сам нашелся. Спит у тебя в комнате. Мы выпили за встречу, и он лег. Слабый очень…
— Господи! — Любаша положила ладонь себе на грудь. — Слава богу. Все-таки есть бог на этом свете. Идем… Я на него погляжу.
— Не торопись. Пусть спит. Его нужно выхаживать. Сил почти никаких. Федор Палыч помог. Лежал у него все это время с ранением. А какая у того кухня, сама знаешь. Старик…
— Спасибо ему…
Тихо, стараясь не шуметь, они вошли в дом. Любаша взглянула через приоткрытую дверь и плотно ее затворила. Пусть спит. Потом поговорят. Надо откармливать «кощея». И бороду ему сбрить, чтобы народ не пугался. И работу бы ему тоже найти, чтобы не мотался как неприкаянный. Будет работа — будут и обязанности. И с семьей, глядишь, вновь сойдется…
