— Лежать, курвы, — сказал одними губами, но «курвы» услышали. Они не кинулись врассыпную, а тихо легли. Для них же хуже — бежать…

— Кто такие? — спросил.

— Местные… В аптечку хотели, а денег не хватило…

— И вы решили ограбить меня…

— Пошутили… Не подумали сразу… Но убивать не хотели, — верещал «негр». Вероятно, он недавно приехал из Латинской Америки. И сразу выучил русский язык.

Мужики лежали, держа руки за головами и нюхая теплый еще асфальт. Особи противоположного пола стояли у дверей аптеки, беззвучно разинув рты.

— Документики мне. Слыхали? Быстро, пока я не вышел из себя, — произнес раздельно Михалыч.

Горка документов моментально образовалась у его ног. Грамотный народ оказался. С документами ходит.

— С собой носить приходится, чтобы в ментовку не заметали за каждый раз, — пояснил «негр».

Михалыч подобрал документы и положил в карман. Потом рассмотрит. На досуге.

— Ну, что с вами делать, со скотами? По «маслине» в задницу?

Мужики тряслись. Даже странно, как у человека может так трястись тело.

— Живите пока.

— А документы?

— По почте вышлю…

Хорошо-то как! Внушением отделались! А документы он по почте им… если в мусорный бак не выбросит.

— Сказал, не выброшу! Лежите, пока за угол не заверну… Машина есть у кого?

— У меня… была. В гараже стоит чуть живая…

— Как фамилия? Мартын, говоришь? Это кличка, что ли, такая?

Оказалось, фамилия.

— Жди, Мартын, как-нибудь наведаюсь. Где живешь? И машину-то подготовь, чтоб на мази была. Понятно?!

Как не понятно, когда ствол того и гляди плюнет острым пламенем — и будешь лежать с распростертыми объятиями, откинув копыта.

Михалыч быстрым шагом, периодически оглядываясь, пошел все так же серединой улицы. Грабители продолжали лежать на асфальте.

Лишь к утру Михалыч подошел к знакомому дому. Наступал рассвет. Пустынные окрестности обозначились пугающей четкостью. На часах было четыре. Самый сон в это время для человека. И самая пора для воров и грабителей.

Взялся за калитку. Закрыто. Перекинул руку через дверцу, нащупал задвижку, открыл. Может, его там никто не ждет вовсе. Перевозбудился человек, наговорил всяких приятных для слуха слов, а на самом деле чувств никаких у того человека не было.

Тронул дверь — тоже закрыта. А какой же ей быть? Открытой? Среди ночи? Надо нажать кнопку. И разбудить в то время, когда так приятно лежать в кровати.

Нажал все-таки. И прислушался. У соседей тявкнула собачонка, и опять все стихло. Ветерок вдруг подул. Прохладный. С севера.

Опять нажал кнопку, но посильнее, и только после этого услышал мелодичную трель звонка в помещении. И почти сразу же внутри услышал шаги.

— Кто?

— Я это, Люба…

Загремели внутренние запоры. Узнала по голосу. Торопится.

— Заходи скорее… Так долго тебя не было, что я уснула. Где ты пропадал? Есть будешь?

Он хотел лишь спать. Ноги подкашивались от усталости. Он не смог бы даже исполнить свой мужской долг.

— Толя. Я была у врача. Что-то там, показалось, у меня не совсем хорошо.

Он вздрогнул.

— Но все, оказывается, нормально. Все в порядке на самом деле. Это оттого, что мне уже тоже… Сам знаешь, сколько. Так что, может, поспим сначала? Мне завтра, то есть сегодня, во вторую смену. Спи…

И он уснул. Если бы по его следу пустили собаку, то наверняка бы взяли без труда. Но собаку еще разбудить надо…

Он спал и видел сон. Ничего в этом сне нельзя было разобрать. Так себе. Мешанина одна. Проснулся поздно. В комнатах светло. На улице пасмурно, и по подоконникам бьют частые капли. Дождь. Он смоет следы, если их еще не изъяли. Записку, оставленную в машине для милиции, давно прочитали. Она была приклеена на лобовое стекло. И теперь осматривают место происшествия. Бороду надо сбрить. Его искать будут по этой примете, если Миша Гусаров созвонился с «бригадой». Пусть звонит и пусть докладывает. Не мог Михалыч с ним расправиться. Рука не поднялась. Потому что это было бы убийство.

Люба находилась на кухне. Через прикрытую дверь едва доносились звуки: звяканье посуды, приглушенное шипение сковороды. Хозяйка готовила завтрак. А может, обед.

Тихонько приоткрыла дверь и заглянула в спальню.

— Проснулся?.. Умывайся — и к столу… Заждалась. Второй раз разогреваю.

— Не беспокойся. Я не хочу пока что…

— Исхудал весь… Как это не хочу?! Давай вставай…

Она подошла, села с краю и вцепилась ему в бороду.

— Убери ты ее. Мне прямо не по себе от такого вида. Вставай.

Она наклонилась и поцеловала Михалыча. Она еще будет его целовать, потому что это только начало. Второй день видятся всего. После стольких лет забвения и разлуки.

— Расскажешь о себе?

О себе? Но он уже рассказывал. Что хорошего в его жизни. Ничего красивого. Ничего примечательного. Бумаги, над которыми он работал, никому не нужны. Сведения, которые он добывал, не играют никакой роли. Миром правит капитал. Если выгодно, он прочитает бумаги, проанализирует сведения и сделает соответствующие выводы. Значит, не подошло еще время капиталу для подобной работы. А пора бы уже. Десять лет прошло, как началась эта наркотическая ломка в головах и экономике.

Что он ей может рассказать? Практически ничего. Еще действуют подписки, которые он давал в бесчисленном количестве. По прошествии двадцати пяти лет может он разглашать сведения, а по некоторым вообще никогда: пожизненный обет молчания. Не станет же он рассказывать о том, как, будучи в отпуске, едва не стал жертвой. И лишь благодаря собственной настойчивости вышел сухим из воды, оставив позади себя горы «мусора». Невозможно поверить, что после полного разгрома способной оказалась плодиться ТА. Пора бы давно прекратить удивляться. ОНА всегда была способна к размножению. Преступность, замешенная на жестких понятиях воровского мира и подлых манерах беспринципных «бригадиров».

Люба решила накрыть стол в зале, но он воспротивился. К чему беспокойство, когда можно и за кухонным столиком сесть. Однако хозяйка не слушала. Она ходила из кухни в зал и обратно. И вскоре стол был накрыт.

— За тебя, Кожемяка ты мой, — улыбнулась она.

— За нас.

Они подняли крохотные рюмочки и выпили. Люба — самую малость. Лишь пригубив. Михалыч удивленно поднял брови.

— Нельзя мне, Толя…

Телевизор молчал. Тишина стояла в доме. Они вновь потянулись друг к другу и неожиданно оказались в объятиях, а еще через минуту — в постели. Люба стонала.

— Тебе ведь нельзя…

Она молчала. Кажется, ей стало можно. И он вошел в нее. Она схватила его за уши: держись, половой гигант! Не смей от нее уходить! Она не отпустит теперь свое счастье…

Потом они долго лежали. Она говорила о своей жизни, он молчал. Потом он стал рассказывать: служил. И еще бы, может, послужил, но так получилось, что пришлось неожиданно уйти. Характер виноват, что не смог быть на поводке у собственного начальника. Не мог молчать и извиваться перед ним, виляя хвостом. Так бывает. Теперь он не знает, как поступить, потому что пришло письмо и ему вновь предлагают вернуться. Однако он всерьез пока об этом не думал. Когда уходил, ему казалось, что все мосты сожжены. Оказывается, еще не все. Тридцать семь — много это или мало?..

— Как раз, — сказала она. — Чтобы даже детей родить и воспитать. У нас, например, Одна на пятом десятке родила — и ничего. Даже помолодела после родов.

Он вздрогнул. Никогда не думал о детях. Считал, что дети — дело наживное. Только захотеть надо.

— Захотеть — мало. Мужчина, может, всегда способен, а женщина все-таки ограничена. Во многом. — Она поднялась с постели. — Ты лежи, а я займусь. Может, еще уснешь.

Он кивнул и закрыл глаза, но не уснул, думая о своем. Бороду надо сбрить. Если и будут искать, то теперь бородатого. Следует также сегодня отбить телеграмму Степичеву. Чтобы знал, что письмо получено, и чтобы надеялся на него и держал за кадрами МВД. Наверное, он еще послужит, Кожемяка. Зря он поторопился тогда. Но в таком случае он никогда бы не оказался в этом доме и не встретился бы с Любой. Она так сильно изменилась, что Кожемякин не узнал бы ее на улице. Зато она сама узнала его. Она его ждала. Всю жизнь дожидалась. Его и ждать-то было не за что: он ее не любил. А теперь? Сейчас — другое дело. Тогда нельзя было. Теперь можно.