Крепость он, конечно, взял. Только была ли она Измаилом, который построил Шишкин?

Генная инженерия как она есть

Спасибо Константину Богомолову – он честен со зрителем с самого начала: на афише в качестве «автора» поставленного им действа значится Фёдор Михайлович Гоцци. Этому режиссёру, не так давно активно «вкраплявшему» цитаты из Л.Кэрролла в довлатовский «Заповедник», безобидные привои-подвои неинтересны. То ли дело лазерный скальпель, внедряющийся в структуру ДНК избранной жертвы. Дедушке Мичурину такое и не снилось!

Если «Турандот» для Богомолова и карнавал, то карнавал чёрный. Как утроба «печи крематория», куда Калаф с Барахом отправляют элегантный лаковый гробик с непременными алыми гвоздичками на крышке. Как куплетцы о хлор-циане, забивающемся под противогаз, и ядерном фугасе (что с того, что фугас по определению не может быть ядерным!), летящем в направлении Америки, в исполнении трёх «масок»-барышень: чёрные парики, жилетки и галстучки, клетчатые чёрно-белые юбочки и белые блузки – вполне подходящая масочка для новоявленных лолит.

Можно понять, что Богомолова не трогает история умницы-принцессы, восставшей против необходимости выйти замуж за первого встречного болвана благородного происхождения только потому, что старику-отцу надо передать трон непременно мужчине, а не родной дочери (от такого оскорбления и фурией стать немудрено). Можно принять параллель, проведённую между Калафом и князем Мышкиным: оба наивны до глупости и искренни до неприличия, оба ищут родственную душу, в которой могли бы раствориться без остатка. Тем более что в ипостаси князя Андрей Сиротин гораздо раскованнее и убедительнее, чем в личине принца. Можно согласиться и с тем, что сердобольный Барах (Андрей Заводюк сумел избавить текст Достоевского от излишнего пафоса) будет отговаривать Калафа мышкинскими же монологами о том, что чувствует человек, приговорённый к смерти. Правда, непонятно, каким именно образом усиливает проникновенность сих речей сопровождающее их переодевание Бараха из мужского костюма в спецодежду горничной (!) прямо на глазах у публики?

Однако, как выяснилось, это была самая безобидная из режиссёрских радикальностей. Думаете, Турандот рубит головы направо и налево потому, что у соискателей IQ слишком низкий? Как бы не так. Она любит своего папу! А папа любит её. Да как любит! Можно только снять шляпу перед Виктором Вержбицким, которому удалось провести эту весьма скабрёзную сцену буквально по краю бездны, представив Альтоума более страдающим человеком, нежели вожделеющим самцом. Но и это ещё не всё. Отгадавший загадки Калаф не стал мужем Турандот. Потому как оказался её сыном. От Бараха. Мать, знающая, кто перед нею, продолжает пудрить мозги ничего не подозревающему сыночку – это уже даже не Достоевский, а дедушка Фрейд. Получается, сыночек ведь настолько заэдиплен, что в упор не замечает возраста предмета своей страсти? Не исключено, если учесть, что Александра Урсуляк явно не стремится с головой погрузиться в недра страстей, терзающих её Турандот.

У Константина Богомолова эксперимент по гибридизации Гоцци и Достоевского не мог не закончиться смертью. Турандот уготовили участь Настасьи Филипповны. И если Калаф – это князь Мышкин, то Альтоуму ничего не оставалось, как влезть в шкуру Рогожина. И снова хочется восхититься Вержбицким, который не просто поддержал своего молодого партнёра в этой труднейшей сцене, но сумел сохранить энергетику непридуманной, несконструированной трагедии первоисточника. Именно поэтому самая проникновенная сцена в спектакле воспринимается как нечто от него совершенно отдельное, не имеющее ко всей этой синтезированной монструозности никакого отношения. Словно актёры «забылись» и сыграли отрывок из совсем другого спектакля. Однако если г-н режиссёр намерен и впредь быть честным со своими зрителями, имя автора на афише придётся исправить… Глядишь, и публика живее в театр потянется.

Спор о необходимости новых форм, по всей видимости, не закончится никогда. И никогда в нём не будет ни победителей, ни побеждённых. Хотя бы по той простой причине, что ни одна из сторон побеждённой себя никогда не признает, ибо свято верует в собственную правоту, невзирая на результаты независимого зрительского голосования. И дело вовсе не в том, что признавать ошибочность собственных убеждений вообще не в природе человека: эдак ведь можно ненароком всю свою жизнь – все мечты, чаяния и достижения – одним махом перечеркнуть. Всё проще и одновременно сложнее.

Одних ни за какие коврижки не сподвигнешь покинуть уютное, обжитое, известное как свои пять пальцев пространство, в котором для них сконцентрирована вся мудрость мира (дай бог успеть хоть часть её постичь!). Потому что они абсолютно убеждены в том, что, как бы ни менялся он внешне, внутренние его законы остаются незыблемы, поскольку их содержание формой не определяется. Другим новизна, пусть абсурдная, мрачная, лишённая гармонии, света и жизни, необходима как воздух. Они уверены, что вот ещё один рывок, ещё один поворот – и там, в начинающемся за поворотом безвоздушном пространстве, им откроется нечто такое, чего наш дряхлый мир ещё не знал. А вот узнает – и содрогнётся. Не найдя этого загадочного нечто, они снова пускаются в путь, томимые всё тою же жаждой сотрясания устоев. Ну, предположим, сотрясут они их. А для чего? Если бы знать. Если бы знать…

Виктория ПЕШКОВА

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии:

Искусство

Нос к носу – нос не увидать

ИЗОЛЕНТА

Особенности национального акционизма

ВНУТРЕННИЙ КАРФАГЕН

Как долог путь от христианства к демонослужению? Это, конечно, индивидуальный процесс, но думается, что занимает он обычно ровно один миг. Был христианин, стал изувер. И всё. Превратился визионер в мистика, изуверившегося в Христе. Впрочем, причины заигрывания с бесами – не тема наших заметок о Германе Нитче, чьи акции, снятые на видео, можно посмотреть в Stella Art Foundation. Нам интересно, как вплелись эти мотивы в искусство самого знаменитого акциониста современности. А его биография – только сноска на полях текста о «Театре оргий и мистерий», Европа, Австрия.

Нитч хотел стать религиозным художником. Он своего добился. Мистерии, разыгрываемые им, религиозны. Ибо связывают миста с иным, приносят конкретную пользу тому, кто заказывает службу. И над всеми и всем в этом театре простирается тяжкая длань мистагога – первосвященника собственной церкви, украшенного ветхозаветной бородой левита Германа Нитча.

Нитч не имеет аналога как испытатель потустороннего в современном искусстве. Да, есть художники, которые чувствуют ужас бытия. Таков, например, Мэтью Барни. Его подчёркнуто эстетские фильмы, кажется, далеки от поиска «по ту сторону». Если, конечно, не почувствовать затаившийся страх, присутствующий в его парарелигиозных работах. Паника гламура, заглянувшего в бездну, – вот что такое Барни в дистилляте. Смутное величие неведомого растягивает плёнку целлулоидного глянца – холодные «видеоарты» американца напряжены, на губах художника застыла сукровица.

Не то у Нитча! Тёплая кровь, реальная, ярко-красная, льётся вином. В его представлениях нет надрыва – есть требовательный крик всеядности. Чей дух не ставит во главе ничего, кроме приносящего выгоду. Это дух оперативной магии, установившей товарно-денежные отношения со своими богами. Нет, «Театр оргий и мистерий» ни капли не готов к отказу от земного ради помощи потустороннего. Эта примитивность остаётся уделом маргиналов типа Факира Музафара, адепта прокалывания, подвешивания и прочего членовредительства. Музафар истязает и приносит в жертву своё тело, попутно делая это актом искусства (куда же ныне без коммерции?), тогда как Нитч использует заместительную жертву.