Это высказывание Прасолова как важнейшее для понимания художественного метода, резко отделявшего его от конъюнктурщиков советского времени, с восхищением приводит Кожинов в предисловии к сборнику «Стихотворения» (М., 1978) и даёт ему пространное объяснение: «Хочу прежде сказать о том, что не созданное Прасоловым стихотворение, по всей вероятности, имело бы успех. Но он настойчиво искал своё и стал писать другие стихи, которые не привлекали сколько-нибудь широкого внимания». Что это за стихи, в которых выразилось иное – третье измерение, – в случаях сведения поэтом ярких и жестоких явлений, Кожинов недоговаривает.

Сегодня мы можем досказать недосказанное.

Эпос Прасолова тосковал по лирике. Душа поэта хотела выразить своё глубокое и чистое отношение к человеку, которого «опрокинуло наземь», «корявому дереву», «перееханной скатом собаке», «погорбившемуся мосту», «огромной, чужой, спёртой реке» – ко всему страдающему миру, ждущему от нас просветлённого мыслью и чувством сострадания. Не слезливого – ведь нежность, по его словам, живёт в твёрдой оболочке, а мы не мягкотелые моллюски.

Он искал и находил эту «твёрдую оболочку» гуманизма, уходя от наслоений провинциального мышления, безжалостно ломая перегородки как фактографичности и описательности, так и искусственно выдрессированного интеллекта, освобождаясь от спрямлённых концовок и парящей на крылышках морали. И когда оживали вновь картины виденного в детстве, они получали это третье измерение – высоту духа:

Ещё метёт во мне метель,

Взбивает смертную постель

И причисляет к трупу труп, –

То воем обгорелых труб,

То шорохом бескровных губ –

Та, давняя метель.

Свозили немцев поутру.

Лежачий строй  – как на смотру,

И чтобы каждый видеть мог,

Как много пройдено земель.

Сверкают гвозди их сапог,

Упёртых в белую метель.

А ты, враждебный им, глядел

На руки талые вдоль тел.

И в тот уже беззлобный миг

Не в покаянии притих,

Но мёртвой переклички их

Нарушить не хотел.

Какую боль, какую месть

Ты нёс в себе в те дни! Но здесь

Задумался о чём-то ты

В суровой гордости своей,

Как будто мало было ей

Одной победной правоты.

Это уже не чувства мальчика, обожжённого войной, это – мысль его повзрослевшей души. Она знает не только праведную правоту победителя, но и ту притихшую минуту памяти, когда приоткрывшаяся страшная цена жертв войны – с той и другой стороны – заставляет задуматься о чём-то большем и важном. Проходит высшую точку гуманистического сознания, уходя куда-то вглубь. Слово уступает место молчанию.

Можно понять, за что так любили лирику Прасолова писатели-фронтовики А. Твардовский и В. Астафьев, так уважительно писали о ней воронежский критик Анатолий Абрамов и австрийский славист Алоиз Волдан. Почему так высоко оценил «подвиг поэта» в одноимённой статье Юрий Кузнецов, сказав, что «Ещё метёт во мне метель» – вообще одно из лучших стихотворений о прошлой войне. В нём он выразил такую силу русского человеколюбия, которая и не снилась нашим «гуманным» врагам».

В лирике Алексея Прасолова немало таких откровений, где философская мысль проявляет себя не прямо, афористичной концовкой, которой он владел, как блестящий мастер, а иносказательно, символично, приглушённо. Говорит молчанием.

Такие стихи, как «Лес расступится – и дрогнет…», «И когда опрокинуло наземь…», «Мать наклонилась, но век не коснулась…», «В ковше неотгруженный щебень…», «В эту ночь с холмов…», «И вдруг за дождевым завесом…», «На рассвете», «Листа несорванного дрожь…», подчас остаются при оценке – в тени, но это подлинные шедевры русской лирики XX века.

…И тут мы вступаем в область литературных мечтаний. Почему бы не издать сегодня небольшой томик избранных стихотворений Прасолова? Поэт успел (в возрасте 42 лет он покончил жизнь самоубийством) выпустить всего лишь четыре книги: «День и ночь» (Воронеж, 1968), «Лирика» (М., 1966), «Земля и зенит» (Воронеж, 1968), «Во имя твоё» (Воронеж, 1971). В посмертной жизни его издавали мало, без должного отбора, слабые ранние опыты вперемешку со зрелыми стихами (сам он считал, что как поэт начался с 1963 года, когда «стал писать по-новому, то есть по-старому, как писали до меня»), с текстологическими погрешностями и разночтениями.

А так хочется новой книги Прасолова, равноценной художественной величине таланта! Её давно заждался читатель. Ведь последний сборник поэта – подарочное издание с послесловием Юрия Кузнецова и гравюрами С. Косенкова – выходил в Москве (в издательстве «Современник») аж в 1988 году, то есть в прошлом веке. Хотя в Воронеже его книги выходили. А вряд ли есть надежда, что «явление Прасолова» повторится в XXI.

...И ещё из области литературных мечтаний.

Пора сложить и собрать целого и цельного Прасолова в двух томах, куда вошли бы лирика, поэмы «Безымянные» и «Владыка», повесть «Жестокие глаголы», статьи и заметки о Радищеве, Лермонтове, Пушкине, Блоке, Есенине, Твардовском и, конечно же, богатейшее эпистолярное наследие.

Письма – это, по словам самого поэта, не мёртвый архив, а часть его жизни. Находясь в заключении, он писал на волю разным официальным лицам – среди них были Б. Стукалин, В. Песков, К. Локотков и др.

В числе же его самых близких респондентов была моя мать Г. Лобацевич (1913–1980), которая приняла горячее участие в его судьбе: он говорил с ней «во всех мелочах откровенно, искренне» – «матери так никогда не писал, не потому, что она плохой человек, а просто – с ней такой разговор никогда не выходил и в письмах, и без писем».

Поэт писал моей матери регулярно – первое письмо помечено 1962 годом, последнее 1970-м, за год с небольшим до смерти.

Я долго не притрагивалась к этим письмам, считая, что они заполнены исключительно житейскими, бытовыми подробностями и деталями, связанными с трудностями существования (в особенности это относится к тюремному периоду биографии поэта 1962–1964 годов), не представляющими особой литературной ценности.

Как же я ошибалась! В письмах оказались, помимо всего прочего, драгоценные россыпи прасоловского ума, так свойственного ему редкостного живого напряжения мысли. Выраженного в форме афоризма или ненавязчивого суждения обо всём на свете. Они легко изымались из текста, не нарушая целостности высказывания.

Готовя эту публикацию, я сделала выписки, выбрав те мысли поэта, которые показались мне наиболее глубокими, выстраданными и значительными, дополнительными штрихами к портрету и биографии Алексея Прасолова – человека и философа. Позволила себе дать лишь краткие заголовки тех Истин, которыми мимоходом так щедро одарил автор писем своего адресата.