– Хозяйка, я пришёл. Пусть будет так, как решил учитель!

Промывавшая рис женщина опешила от неожиданности. Будучи не в силах совладать с этим потрясением, она стояла на месте, не отдавая себе отчёта в том, что с ней происходит. Только рис продолжал сыпаться у неё между пальцев, словно песок. Внезапно её лицо исказила судорога, и слёзы градом полились по её лицу. Воскликнув "Тяньгоу!", она хотела было выбежать за порог, но в дверях тело её обмякло и она упала на колени, содрогаясь в беззвучных рыданиях.

Кадровые работники из крепости, местные старейшины и делопроизводитель из администрации соседнего селения собрались отведать рисового вина у кана колодезных дел мастера. Своим присутствием они признали этот особенный брачный союз и одобрили решение этих трёх человек вести совместное семейное хозяйство. Все трое причастных оставили отпечатки больших пальцев на брачном сертификате, который тут же был скреплён официальной печатью. Наш паралитик, приняв с посторонней помощью сидячее положение, поднял тост за всех присутствующих, за Тяньгоу, за свою жену и даже за себя самого и с наслаждением осушил содержимое своей рюмки.

Пропустивший три дня занятий Усин по настоянию Тяньгоу вновь пошёл в школу. Новый отец проводил его по дороге, пройдя с ним целых десять ли. Расставаясь, Усин сказал ему: "Отец, возвращайся домой". "Дядя", – поправил его Тяньгоу. Мальчишка послушно повторил "дядя", и Тяньгоу улыбнулся.

В других семьях приём пищи обычно проводился в центральной комнате дома, но в доме колодезных дел мастера трапезной служил глиняный кан, на котором лежал мастер. Так это повелось ещё до того, как Тяньгоу стал частью семьи, так они продолжали делать и после этого. Один из мужчин садился слева, другой – справа. Женщина на кан не садилась вовсе и ела у очага. Видя, что у кого-то пустела тарелка, она тут же наполняла её и, бережно держа в двух руках, возвращала обратно.

Наступил сезон полива, когда жители крепости днём и ночью трудились в поле, поэтому от совместных трапез семье мастера пришлось на время отказаться. В обеденное время хозяйка всегда подкладывала яйцо-глазунью в тарелку первого мужа, но тот потихоньку перекладывал её в тарелку второго. Тяньгоу же, вернувшись с поля, садился на кан рядом с мастером и принимался за свою порцию обеда. Через некоторое время, однако, он возвращал тарелку стоявшей у печи хозяйке со словами: "А что это за букашка попала в мой рис?" Хозяйка доедала оставленную Тяньгоу еду, но никакой букашки там не находила. Букашка загадочным образом превращалась в яичницу-глазунью.

Ситуация с питанием в их семье тем временем понемногу поправилась, и у всех троих появился румянец на щеках.

В тот же вечер, когда девять кадровых работников и местных старейшин поднимали тосты за благополучие новой семьи, первый муж велел жене привести в порядок заднюю комнату, отчистить там от копоти потолок, вымести мусор и передвинуть в эту комнату их старую кровать, чтобы женщина отныне могла переселиться туда. Но жена мастера наотрез отказалась оставлять его одного на кане. Когда стемнело, первый муж выкинул в окно их старую свадебную с вышитыми на ней утками-мандаринками подушку и, плотно запеленав себя в одеяло, приготовился ко сну. Подобрав подушку с земли, женщина принесла её обратно, но муж принялся с диким видом колотить по краю кана, не подпуская её к себе.

В крайнем смятении женщина провела эту ночь в задней комнате дома. Дверь в дом она оставила открытой, но услышав лай собак на улице, вышла и опять закрыла её. Позже ей показалось, что за дверьми было какое-то движение, и она снова отперла дверной засов. С широко раскрытыми глазами она пролежала на кровати до тех пор, пока ночная тьма окончательно сгустилась, но так ничего и не услышала, кроме стрёкота неугомонных цикад. Потом она незаметно для себя забылась неглубоким сном, а к утру, впившись зубами в край одеяла, беззвучно зарыдала. Тяньгоу не пришёл.

Дни и месяцы тянулись тоскливо и монотонно. Прошедшие дни не оставляли о себе доброй памяти, наступавшие не предвещали ничего, кроме уныния и печали. Однажды вечером после ужина мужчины сидели на кане и курили, прислушиваясь к накрапывающему за окном дождю. Через час, когда табака больше не осталось, Тяньгоу поднялся и направился к вешалке за своим соломенным плащом. "Тяньгоу, ты..." – окликнул его старший мужчина, но тот как ни в чём не бывало затароторил: "Поздно уже, пора бы тебе отдохнуть немного. А завтра, если дождь не уймётся, я позову музыкантов, чтоб вам немного развеяться". Услышав это, старший взорвался и, с треском обрушив свою палку на край кана, гневно крикнул ему: "Если ты так, то я лучше сдохну у тебя на глазах!" Тяньгоу, как истукан, застыл на месте, а затем голосом, исполненным сыновнего преклонения, произнёс было: "Учитель..." Но, не закончив, повернулся и тихо вышел за дверь.

Дождь с новой силой застучал по крыше дома.

Перевод Павла БОГАЧКО

***

С легких вёсел срываются брызги вразлёт.

Острова в красных соснах тихи.

Собери мне кувшинки с окрестных болот

И пусти по теченью в стихи.

Скрипы ржавых уключин дадут нам взаймы

Тайный говор другой красоты,

И в зелёные струи прогнутся с кормы

Длинных стеблей литые жгуты.

Я жила, как кувшинка озёр и болот:

Донный стебель толкнув в никуда,

Выплывала над глубями тёмных свобод,

Чтоб цветок не накрыла вода.

На губах отцветал неуслышанный стих –

Звук крушения, вкус лебеды.

Но держала я голову выше других –

Золотую – над топью беды.

Мир тянулся сорвать, не по-детски жесток,

Заплести меня в чей-то венок.

Но пружинистый стебель звенел про исток,

Вглубь толкал непокорный цветок.

И посмела я сердцем живым уцелеть

В темной тине и омутах вод.

И посмела я песню по-своему спеть

О застойном дыханье болот.

О теченьях и илах на сумрачном дне,

О зелёной речушек крови,

О таинственной древней озёр глубине,

Что меня родила для любви.