– Он тебя бил? – спросила она.
– Он слишком много пил, – ответила я. – И бросил нас. Но отец ни разу не ударил меня. Не ударил никого из нас. Может, было бы легче, если бы бил. Тогда мы смогли бы найти определение и ему, и его поведению, классифицировать, дать конкретное название. Тогда мы могли бы обратиться к законам, в государственные учреждения, общественные организации, на телевизионные ток-шоу, где ведущие и гости со знанием дела обсуждали, что именно испытывали такие, как мы, в мельчайших подробностях обсасывали наши страдания для того, чтобы они как можно скорее остались в прошлом и началась новая жизнь.
Но отец пальцем нас не тронул. И в тринадцать, четырнадцать лет я не могла выразить словами, что он с нами делал. Я даже не знала, как начать этот разговор. Что я могла сказать? Что он злой? «Злой» означало наказание, лишение просмотра телепередач после обеда. А это была ежедневная словесная порка, которой отец подвергал меня за обеденным столом, постоянно напоминая о том, что я не реализовываю свой потенциал, перечисляя все мои неудачи.
И кто бы мне поверил? Мои подруги в нем души не чаяли. Он помнил их имена, даже имена их бойфрендов, вежливо интересовался планами на лето и выбором колледжа. Они бы мне не поверили, даже если бы и согласились выслушать мои объяснения. А у меня не было ни объяснений, ни ответов. Когда ты на поле боя, у тебя нет возможности обдумывать исторические факторы и социополитические причины, которые привели к войне. Ты просто вжимаешься в землю и стараешься выжить, засовываешь выпавшие страницы в книгу, закрываешь ее и притворяешься, будто ничего не разорвалось, все в полном порядке.
Летом, перед последним годом учебы в средней школе, моя мать увезла Джоша и Люси на Мартас-Винъярд. Подруга арендовала там дом, а матери хотелось хоть на несколько дней уехать из Эйвондейла. В то лето меня впервые взяли на работу: спасателем в местный загородный клуб. Я сказала матери, что не поеду, буду приглядывать за собаками, охранять дом. Решила, что это очень даже неплохой вариант. Дом в полном моем распоряжении, я смогу развлекать своего двадцатитрехлетнего бой-френда, не опасаясь материнских наблюдательных глаз, приходить и уходить, когда мне заблагорассудится.
Первые три дня прошли изумительно. А вот на четвертый я вернулась домой чуть ли не на рассвете и попала в знакомую ситуацию. Мой отец в спальне, на кровати чемодан, и он укладывает белые футболки и черные носки. Возможно, те же самые, мелькнула безумная мысль, которые он укладывал шестью годами раньше.
Я долго смотрела на футболки и носки, потом перевела взгляд на отца. Он вздохнул.
– Я позвоню, когда буду знать свой новый номер. Я пожала плечами:
– Как хочешь.
– Не говори со мной так! – рявкнул он. Отец терпеть не мог, когда мы выказывали пренебрежение. Требовал уважения, даже (и особенно) когда его не заслуживал.
– Как ее зовут? – спросила я. Его глаза превратились в щелочки.
– Зачем тебе знать?
Я смотрела на него и не могла найтись с ответом. Действительно, зачем? Разве имя имело значение?
– Скажи матери... – начал он. Я покачала головой:
– О нет. Не заставляй меня делать свою грязную работу. Если тебе есть что ей сказать, говори сам.
Отец пожал плечами, мол, не хочешь – не говори. Добавил несколько рубашек, четыре или пять галстуков.
– Я рада, что ты уходишь. Ты это знаешь? – спросила я слишком громким для столь раннего часа голосом. – Без тебя нам будет лучше.
Он вновь посмотрел на меня. Кивнул:
– Да. Думаю, тут ты права.
И продолжил паковаться. Я ушла в свою спальню. Легла на кровать, на которой отец читал мне книжки миллион лет назад, и закрыла глаза. В конце концов, я этого ждала. Знала, что так и будет. Думала, что ощущения будут такие же, как с коркой, отваливающейся от старой ранки: укол боли, чувство потери, а потом ничего. Абсолютно ничего. «Вот это мне положено чувствовать, хочется чувствовать», – думала я, переворачиваясь с боку на бок, стараясь обрести покой.
Вновь и вновь я убеждала себя, что его уход ничего не меняет, по существу, он давно уже ушел от нас. И не могла понять, почему из глаз катятся слезы.
Я поступила в Принстон, потому что отец принял такое решение, едва ли не в последний раз выступив в роли родителя. Сама-то я хотела учиться в колледже Софии Смит. Мне понравился кампус, понравился тренер футбольной команды, нравилась идея женской школы, где все внимание фокусировалось исключительно на учебе, где я могла не прикидываться кем-то еще, а быть кем была: типичной «ботаничкой» конца восьмидесятых годов, уткнувшейся носом в книгу.
– Забудь об этом, – заявил отец, сидевший по другую сторону стола. Он не жил с нами уже шесть месяцев, обосновался в новом пригороде, в новой сверкающей квартире с новой сверкающей подругой. Согласился встретиться с нами за обедом, потом дважды отменял и переносил встречу. – Я не отправлю тебя в школу лесбиянок.
– Ларри, – попыталась остановить его мать тихим, бессильным голосом. К тому времени добродушный юмор и веселье покинули ее. Способность смеяться и улыбаться вернулась к ней только через многие годы, с появлением Тани.
Отец проигнорировал ее, подозрительно посмотрел на меня, вилка с куском стейка застыла на полпути ко рту.
– Ты ведь не розовая?
– Нет, папа, – ответила я. – Я предпочитаю секс втроем. Он прожевал стейк. Проглотил. Промокнул губы салфеткой.
– А я-то предполагал, что на свете не наберется двух мужчин, которые хотели бы видеть тебя голой.
Насколько мне приглянулся Смит, настолько не понравился Принстон. Кампус напоминал заповедник очень удачного евгенического[28] эксперимента: сплошь блондины, чистенькие, аккуратненькие, совершенные, а если и встречались темноволосые девушки, то стройные, экзотичные и тоже совершенные. За проведенный там уик-энд я не увидела в кампусе ни одного толстяка или толстуху, ни единого человека с прыщами на лице. Только блестящие волосы, сверкающие белые зубы, идеальные тела под идеальной одеждой среди идеально подстриженных деревьев, которые росли меж идеальных готических учебных корпусов.
Я заявила, что буду здесь несчастна. Мой отец ответил, что ему без разницы. Я уперлась. Он поставил вопрос ребром: Принстон или ничего. К тому времени как я перебралась в Кэмбелл-Холл, начала учиться, а мой горный велосипед, подарок на день окончания школы, украли со стоянки у библиотеки, бракоразводный процесс завершился, отец окончательно ушел от нас (суд среди прочего постановил, что он должен ежегодно выплачивать определенную сумму на обучение каждого из детей), и думать о переходе в другой вуз не имело смысла. Поэтому я ушла из футбольной команды (небольшая потеря и для меня, и, подозреваю, для команды, поскольку я набрала как обычные пятнадцать фунтов первокурсника, так и пятнадцать фунтов, которые следовало набрать моей соседке по общежитию, норна не набрала, потому что не поддавалась чувству голода) и начала работать в департаменте обслуживания студенческих столовых.
Если годы учебы в колледже положено считать лучшими годами жизни, то я могу сказать, что провела свои лучшие годы с сеткой на волосах, отскребая от тарелок недоеденную яичницу с беконом, ставя грязные тарелки на ленту конвейера, моя полы, уголком глаза поглядывая на своих сокурсниц и думая, что мне никогда не стать такой же красивой и уверенной в себе, как они. У всех были лучшие стрижки. И все они были худыми. Действительно, многие оставались худыми лишь потому, что после каждого приема пищи совали два пальца в рот, но в те времена казалось, что это небольшая цена, за которую покупалось все, что могла хотеть женщина: ум, красота, возможность есть мороженое и голландские рулеты с вишневой начинкой и оставаться худой.
«Хорошие волосы» – так называлась первая статья, которую я написала для альтернативной газеты кампуса. Я только поступила на первый курс, и главный редактор, студентка третьего курса Гретель, блондинка, которая стриглась очень коротко, под ежик, попросила меня приносить новые статьи. На втором курсе я уже вела колонку. На третьем – писала большие статьи и проводила все свободное время, остававшееся от учебы и работы в столовой, в темных, пыльных помещениях «Нассо уикли». Тогда я и решила, что буду заниматься журналистикой всю жизнь.
