Но ты не посторонний, хотя меня или его упрекаешь в том, что он делал.
Райнер: – Прекрати, мне становится дурно, когда ты говоришь так обобщенно. Что значит «поступал правильно»? Что значит «он верил»? Он что, не мог после «Хрустальной ночи» отойти от них? Не мог, по крайней мере, примкнуть к «движению 20-го июля»? Ты знаешь, кем был наш отец? Трусом! Преступным трусом. Назначенная на должность тряпка. Марионетка с правом на пенсию. Его врагами были не русские, не французы или англичане. Его врагами были немцы. Немцы в собственной стране. И поэтому он так ненавидел меня в последние годы. Я стал похож на тех немцев, которых – верил он – можно уничтожить с помощью партии. Он ненавидел меня потому, что я мог сказать «нет». Он ненавидел меня потому, что во мне было меньше страха, чем в нем. Он всегда верил, что благодаря войне и партии появится новый немец или, по меньшей мере, останется только этот новый немец. Хотя сам был именно старым немцем. И этот тип старого немца, надеюсь, скоро исчезнет.
Бригитта: – В тебе не меньше страхов, чем в нем. Только ты боишься другого. Ты совсем не знаешь, как ты похож на него. Этот фанатизм, с которым ты стремишься теперь к противоположному. В постоянном желании быть правым есть зачастую нечто нечеловеческое. Прислушайся же к тому, как ты говоришь о своих политических противниках! Мне часто кажется, что отец в свое время говорил так же. Вероятно, ты лишь случайно на другой стороне. Думаю, я совершенно на тебя не похожа. Я пытаюсь понять людей: почему они так действуют и почему такими стали. А ты хочешь жить в мире, где есть или союзники, или враги. Это так же нереально, как уже было однажды. Скажи мне, чем ты отличаешься от отца?
Райнер: – Новому фашизму противостоит мой фанатизм, а не твое бессилие, не твое так называемое понимание. Да, я борюсь с немецким прошлым. Я мечтаю о том дне, когда умрет последний человек, «оставшийся» от Третьего рейха. В конце концов, они все должны уйти. Вероятно, тогда у нас будет шанс создать новую Германию.
Бригитта: – Все это – твои мечты. Ничего не изменится. Если бы ты сегодня был у власти, другие оказались бы на виселице. Твои лагеря будут так же полны, как у тех, других. Ты и твои друзья не сможете обмануть меня. Уже двести лет мужчины в нашей семье – офицеры. До тебя все они, по крайней мере, были настоящими мужчинами. Даже из заключения отец пришел с поднятой головой, исхудавший, но по- прежнему прямой и гордый. Ты не тот новый, хороший немец, которым всегда хотел быть. Твой «левый» энтузиазм – не что иное, как негативная реакция на отца. Как ты украсил свою комнату – просто смешно. В одном углу портрет Мао, в другом – Ленина, на письменном столе – бюст Маркса. Сначала звезда Давида на шее, потом – палестинский платок на плечах. Какой еще наряд ты придумаешь? Должна ли я говорить дальше? Каким забавным ты кажешься!
Райнер: – Я всегда честно пытался стать другим, новым немцем. Сопротивлялся тому, чтобы хоть в чем-то быть похожим на своего отца. Что в этом плохого? Он не помогал мне при этом. Он снова и снова говорил о нейтралитете армии. Для него это якобы не что иное, как долг и служба. Всегда он чувствовал себя обязанным любому правительству. А что такое долг неповиновения? Этого он не знал. Только один раз отец был честным в разговоре о том времени, когда был уже очень болен. Он рассказывал, что в офицерской среде часто обсуждалось, что сначала должна быть выиграна война, а потом – в мирное время свергнут Гитлер. Отец говорил, что у офицеров было твердое намерение создать демократическую систему после войны. Но это после войны! Что за фатальная мешанина из наивности и безумия! Он действительно был убежден в том, что можно выиграть войну? В это и сегодня я не могу поверить.
Бригитта: – Ты не имеешь понятия, о чем говоришь. Или ты все знаешь и сознательно говоришь неправду. Генеральный штаб не советовал Гитлеру вступать в Австрию, захватывать Рейнскую область и Чехословакию и даже стремился не допустить войны с Польшей. Еще в 1938 году Йодль говорил, что Гитлера поддерживает весь народ, но не Генеральный штаб.
Ты ведешь себя, как одичавшее животное. Топал на отца ногами, когда он был уже старым человеком. Что за геройство оскорблять больного старика?
Райнер: – Не ври. Отец был последним звеном в цепи поколений послушных мазохистов, выполнявших приказы. Сперва прусские, потом фашистские офицеры функционировали, как по заданию. И я горжусь тем, что поломал эту традицию. В течение двух сотен лет в этой семье отец передавал сыну обязательность безусловного послушания. На мне, слава Богу, эта цепь прервалась. Первый немилитарист, вероятно, за последние сто пятьдесят лет. Покончено с передвижением дивизий на чертежной доске: несколько тысяч мертвых здесь, несколько тысяч – у противника. Чем могла быть занята при этом его голова? В сущности, ты права. В конце жизни он был милым старым господином. Я не понимаю, каким образом он мог такое делать.
Бригитта: – Скажи честно, ты действительно считаешь отца одним из тех, кто совершал массовые убийства? Или это все театр от начала до конца – сегодня и навеки? Ты всегда представлял его в одном ряду с надсмотрщиками из концлагерей и убийцами из СС? Твое негодование зачастую истерично до смешного и искусственно. Ты кричишь, неистовствуешь, бросаешь на пол стакан – что все это значит? Ты должен был бы видеть, как себя ведешь. И потом эти женщины, которые приходят к тебе. Это умора. Иногда это забавляет донельзя. Оборванки. И еще во рту эти сигареты с гашишем, когда выходят из твоей комнаты только в нижнем белье с обнаженной грудью. Мне всегда хочется тебя спросить: ты все это специально подстроил? Это было, так сказать, частью твоей стратегии, чтобы доказать отцу, настолько ты другой? Или ты хочешь всех нас запугать этими полуобнаженными девицами? Райнер в роли пугала для бюргеров; но ведь это смешно до упаду! Почему ты не уехал? Почему ты не отказался от получения чека? Почему ты не отделился окончательно от семьи, чтобы действительно начать где-то заново? Тогда бы я еще могла тебе поверить. Но твой протест оплачивался отцом. Каждый цитатник Мао был куплен на деньги, заработанные отцом в банке. Даже табак для сигар, которые ты курил в знак протеста, брался у него. Ты не заработал ни пфеннига. По сути, мне тебя жалко.
Райнер: – Я плачу, сестричка. Это хорошо, что ты меня жалеешь. Но это не поможет тебе, да и мне тоже. Я ненавижу именно его, несмотря на то, что он умер. С моей стороны было наивным пытаться бороться с ним. Но эта попытка по меньшей мере была. В противоположность тебе. Твоя жизнь – сплошное желание приспособиться. Отчаянный способ делать все, что отцу нравилось, что продлевало его жизнь. Посмотри на своего мужа. Плохая копия нашего отца. Тоже работает в банке и, возможно, также станет начальником, если всем важным персонам будет лизать задницу. Когда ты сидишь вместе с мужем и матерью, я вижу рядом с вами отца. Ничего не изменилось. Ты говоришь, как он, так же двигаешься и читаешь те же книги. Ты можешь гордиться своей жизнью. Это бессмысленное повторение другой бессмысленной жизни. Но, в сущности, ты права. Я проиграл свою борьбу. Все мои, как ты говоришь, комичные попытки стать другим были напрасны. Но знаешь ли ты, почему я потерпел крах? Потому что вы с матерью – и прежде всего я виню тебя, мать была его женой, в конце концов, – мне не помогли. Я неожиданно вынужден был бороться не против одного, а против троих, будучи к тому же слишком слабым. Теперь я разочарован. Слишком слаб, чтобы начать заново; живу у родителей, как ребенок, и боюсь, что меня прогонят. Моя жизненная борьба завершена, цели стали расплывчатыми и отдаленными. Я проиграл. Мое будущее? Оно меня не интересует, я ничего не желаю. Если я не сумел преодолеть прошлое своего отца, то для меня не существует никакого будущего. Потому что я не могу прожить такую же жизнь, как у него. Или ты думаешь, я тоже должен работать в банке?
Бригитта: – Прекрати причитать. Снова это жеманство жертвы, ты не жертва своего отца, а жертва собственных претензий и целей. Мне все равно, будешь ты работать в банке или нет. Занимайся чем хочешь, только сделай одолжение – прекрати причитать. Нам обоим нелегко, я тоже это знаю. Мы из семьи, которая проиграла войну. В большей степени, чем многие другие, потому что имели отношение к ее истокам. Все мы проиграли, не только ты. И это не так просто, снова подняться из разорения, с такого дна. Мы были побеждены. Как боксер, потерпевший поражение, мы добрались до раздевалки и медленно пытаемся прийти в себя. Повсюду, вовне и внутри нас, спелы борьбы. Некоторые быстро это преодолели, другие не смогут сделать этого никогда, а кто-то из них даже передаст это по наследству. Но то наша судьба. Нам, детям тех, из-за кого все произошло, уготована тяжелая участь. Но, возможно, есть шанс, я не знаю. Я его не вижу. Чаше всего мне хотелось бы только покоя. Пусть нашим детям достанется лучшая доля.
