Двух моих героев – почти неизвестного на родине и всемирно знаменитого – связывает не только теоретическая физика. Для меня их связывает Лидия Корнеевна – от нее я впервые узнал о Сахарове вне физики, вне вражьих голосов под завыванье родных глушилок и вне громкого лая отечественной прессы под оглушительное безмолвие народа.

Рассказы Лидии Корнеевны о непутевом академике делали для меня особенно острой загадку – как это в академическом центре чистой физики, при участии таких чистых людей, как Тамм и Сахаров, рождалась советская водородная бомба?! По воле Сталина и под присмотром Берии.

Конец советской истории дал возможность разгадывать эту загадку в пределах конкретной истории физики, а не как метафизическое соединение добра и зла.

Однако на эту загадку наложились две другие – не столь интересные. Почему-то Российская академия наук отказалась поддержать расследование  академической супербомбы. А вскоре после этого Институт истории науки в заокеанском Бостоне почему-то поддержал тот же самый план, хотя и изложенный на корявом русско-английском языке.

И я уехал туда, «где лучше».

Как смотрела на это Лидия Корнеевна? Грустно смотрела. Я был не первым, кто предпочел свободу творчества, воссоединение семьи и прочие ценности. И кто оставил ее на произвол судьбы. Мне кажется, отношение ее к «отъездам» несколько смягчилось после того, как у нее под окнами, по Тверской (улице Горького), прошли демонстрации, которые скандировали что-то ужасно громкое и несли портреты величайшего душегубца всех времен и народов. Свободные граждане свободной России по зову сердца несли самые ненавистные для нее иконы. Это было слишком. Свидетельство о смерти мужа она получала в феврале 1957 года, в районном ЗАГСе, у подножья огромного портрета, на уровне сиятельных голенищ.

В графе «причина смерти» стоял прочерк. А тот, кто смотрел со стены, знал причину всех таких прочерков.

В ее книге «Памяти детства» почерпнул я замечательную формулу, пригодную и для нынешних сталинопоклонников. Она вспоминала, как ее отец, оскорбленный до глубины души сквернословием встреченных мальчишек, заорал на них: «Сволочи!», но немного погодя: «Бедные вы, бедные! – выкрикнул вдруг Корней Иванович тем надрывным, рыдающим голосом, каким читал особенно любимые стихи. И всхлипнул. – Обворовали вас. Никто-то вам ничего не рассказывал, ничего-то вы на свете не слышали, кроме этих гнусных слов…»

Бедные сволочи. Когда я напомнил эту формулу Лидии Корнеевне, я понял, что она не столь жалостлива, как ее отец.

А меня за океаном, вдали от дорогих мне соотечественников, ожидала незаслуженная награда – письма от Лидии Корнеевны.

В 1994 году швейцарское издательство выпустило английский перевод книги с более подробным названием – «Матвей Петрович Бронштейн и советская теоретическая физика тридцатых годов».

Лидия Корнеевна откликнулась: «Какой подарок Вы мне сделали – какой прекрасный и какой внезапный. … Издана книга весьма изящно, со вкусом. Судить о переводе не берусь, но фотографии все, кроме одной («цыганка»), – отличные. Отлично удались три мои любимые».

Это она написала на изящной открытке с видом собора Парижской Богоматери. Поэтому между ее строк я прочитал и другой привет:

«Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,

Я изучая твои чудовищные ребра,

Тем чаще думая я: из тяжести недоброй

И я когда-нибудь прекрасное создам».

Это годилось в эпиграф для моих тогдашних занятий: из недоброй тяжести поздних сороковых и ранних пятидесятых лет, из отвратительной смертоносности ядерного оружия создать нечто, помогающее понять личность знаменито-гуманитарного физика шестидесятых-восьмидесятых годов. Лидия Корнеевна сочувствовала моему новому строительному проекту и всячески помогала.

Вскоре появились и западные суждения о жизнеописании человека по имени Matvei Petrovich Bronstein.

Бельгиец свою рецензию начал так: «Кто знает М.П. Бронштейна? Он был одним из ярчайших физиков-теоретиков молодого советского поколения, вместе с Гамовым и Ландау». А завершил: «Я рекомендую эту книгу прежде всего потому, что светлая личность, научные достижения и человеческие качества М.П. Бронштейна должны стать известны после 50 лет молчания». То, что было между этими фразами, давало понять, что рецензент готов выложить свой талер за рассказ о неизвестных поворотах квантовой гравитации.

Второй рецензент, итальянец, сказал еще круче: «Книга отдает дань гению, который был убит в 1938 году в возрасте 32 лет, в период ежовской чистки… Это действительно уникальный вклад российской науки и культуры».

От таких рецензий можно было и почить на лаврах, но Тот, кто управляет всеми рецензиями, решил, видимо, к лавровому листу добавить и перца. В американском журнале истории науки появилась третья рецензия – более короткая и крайне раздраженная.

Великодушно признав, что книжка содержит «полезную информацию», рецензент заявил: «Если Бронштейн вообще был живым человеком, он не мог быть и наполовину тем гением, каким он представлен в книге».

А вскоре я случайно увидел самого автора рецензии – на большом годичном собрании историков науки. Я попросил объяснить, что именно вызвало его раздражение, что конкретно в книге кажется ему преувеличением или искажением. Назавтра он мне сообщил, что сожалеет о неправильном пользовании кавычками, что никакого конкретного искажения или преувеличения он назвать не может, но что таков «общий дух книги». «Разве так бывает?» – спросил я. – «Бывает» – ответил мэтр. Ему виднее.

А мне после этого привиделось, что мэтр держит у себя на столе Большую амбарную книгу истории науки. Он вполне представляет, что там внутри. И знает, какие имена вписаны жирным шрифтом, какие полужирным, а какие и вовсе постным. Он допускает, что строчку-другую там можно и поправить. Может быть, даже страницу переписать заново, более красивым почерком. Но допустить, что в этой амбарной книге какие-то страницы могли слипнуться на десятки лет?! И что на этих страницах могут быть имена, о которых он никогда не слышал?! Это, извините, просто несерьезно.

Я написал Лидии Корнеевне о рецензиях, и она мне ответила:

«Поздравляю Вас с ними. На отрицательную, одну, рецензию – не следует, я думаю, обращать внимание. Естественно, что люди отталкиваются от незнакомого им, непривычного имени. К новому имени всегда относятся неблагосклонно; им кажется, что кто-то совершает над ними насилие, втесняя им это новое имя. В историю мировой физики М.П.Б. войдет постепенно».

Всего несколько недель прошло после этого письма, и я, можно сказать, собственными глазами увидел, как он входит.

В Бостонском университете второй день шла конференция, посвященная самому переднему краю теоретической физики – и самому обрывистому ее краю. Участвовали всемирно известные теоретики, несколько нобелевских лауреатов.

Меня туда не звали, но я сам пришел на заседание «Квантовая теория поля и пространство-время», рассчитывая узнать о нынешнем состоянии Проблемы, которую М.П.Б. увидел впервые шестьдесят лет назад. Если бы кому-то удалось эту проблему решить, я, конечно, узнал бы о том и без конференций. Но, может быть, появились какие-нибудь гипотезы – «достаточно сумасшедшие, чтобы быть правильными», по выражению Нильса Бора? Или кому-то удалось развить физическую идею, придуманную Сахаровым в 1967 году? Всего за год до его вызывающе гуманитарной идеи 1968 года – о том, что мир на планете возможен только на основе соблюдения прав отдельного человека.