Интереснѣе всего было то, что всѣ забыли даже о существованіи Ольги, точно о ней заботились до сихъ поръ только потому, что она была сестрой своего брата. Это часто бываетъ въ жизни дѣвочекъ. Впрочемъ, она была въ институтѣ — чего-же объ ней и думать? Пристроена — и отлично! Вотъ доучится — тогда надо будетъ выдать ее замужъ. Княгиня Марья Всеволодовна не имѣла ни охоты, ни времени ѣздить къ дѣвочкѣ; къ тому-же дѣло шло къ лѣту, къ переѣзду въ деревню, къ отдыху отъ столичныхъ заботъ и волненій; напоминать о ней Евгеніи Александровнѣ княгиня считала не нужнымъ и даже лишнимъ, такъ какъ «такая мать можетъ только испортить то, что привьетъ институтъ». Евгенія-же Александровна, не думавшая о дочери и прежде, теперь совершенно забыла о ней, такъ какъ никто не напоминалъ ей о дочери. Кромѣ того Евгенія Александровна теперь вдругъ стала очень слаба здоровьемъ и постоянно нуждалась то въ совѣтахъ парижскихъ докторовъ, то въ морскихъ купаньяхъ во Франціи, то въ путешествіяхъ по Италіи. Она была теперь законная жена Ивинскаго и ей было возможно, не боясь ничего, и мотать его деньги, и оставлять его одного въ Петербургѣ, утѣшая его тысячами нѣжныхъ названій и миліонами поцѣлуевъ въ письмахъ. Софья, поселившись на родинѣ, изрѣдка пріѣзжала въ Петербургъ посмотрѣть «на свою дѣвочку», но старухѣ было уже не легко подниматься съ мѣста и тратить деньги на проѣзды. И такъ хорошо, такъ свободно, такъ тихо жилось ей въ родномъ углу, въ родной семьѣ, что каждая ея отлучка изъ Сансуси была большою жертвой съ ея стороны. Когда она разсказывала Олѣ, какъ тамъ въ деревнѣ плакали «ея ребятишки», отпуская ее въ Петербургъ, какъ они просили ее поскорѣе вернуться назадъ — Олѣ становилось стыдно просить Софочку бывать почаще, гостить подольше въ, Петербургѣ. Только Петръ Ивановичъ да его старушка мать по прежнему посѣщали Ольгу и одинъ Петръ Ивановичъ зналъ, что творилось въ ея душѣ.
— Скажите, Евгенія Александровна не была у васъ? спросилъ онъ какъ-то Олю.
— Нѣтъ, я думаю она даже и забыла, что я существую, отвѣтила грустно Ольга.
— А княгиня Марья Всеволодовна? спрашивалъ Рябушкинъ.
— О, она, должно быть, вполнѣ спокойна за меня. Я заперта здѣсь, какъ въ тюрьмѣ, значитъ и прекрасно! отвѣтила Ольга съ горечью.
Этотъ оттѣнокъ грусти и горечи почти постоянно слышался теперь въ ея рѣчахъ. Кроткая, спокойная, любимая всѣми подругами, всѣми классными дамами, она начинала тоскливо заглядывать въ будущее, не обѣщавшее ей ничего отраднаго: она сознавала, что тамъ, за стѣнами института, у нея нѣтъ ни своего гнѣзда, ни близкихъ и любящихъ людей и боялась того дня, когда передъ нею распахнется настежь дверь къ свободѣ.
Разъ она спросила Рябушкина:
— Скажите, Петръ Ивановичъ, отчего меня всегда и всѣ забывали.
— То есть какъ это забывали? спросилъ онъ въ недоумѣніи.
— Да такъ: всѣ какъ будто думали, что мнѣ живется вполнѣ хорошо, и не заботились обо мнѣ, отвѣтила она. — У ma tante дали мнѣ куклы, увидали, что я играю ими, — и успокоились. Потомъ отдали въ институтъ, увидали, что я сыта, что меня учатъ, что сбѣжать я не могу, — и опять забыли…
— Женская доля! отвѣтилъ Петръ Ивановичъ. — На женщину всегда такъ смотрятъ: сперва думаютъ, что куклы для ея счастія достаточно, потомъ считаютъ, что достаточно ее куда-бы то ни было на полный пансіонъ сбыть, дальше — надѣлаютъ вамъ новыхъ платьевъ, повозятъ по баламъ и если найдется женихъ, тогда и послѣднія заботы о васъ кончатся. Впрочемъ, для васъ лично — это счастіе, что о васъ слишкомъ мало заботились: Евгеній и теперь-бы жилъ, если-бы его также безъ хлопотъ и заботъ куда-нибудь въ Пажескій корпусъ или въ Лицей заперли, если-бы поменьше опасались и за его идеи, и за его товарищество, и за его карьеру… Очень ужь опасались что изъ него какой-то санкюлотъ и заговорщикъ выйдетъ, вотъ и загубили. Въ васъ-же были увѣрены, что какъ-бы вы не росли, а замужъ съ хорошенькимъ личикомъ все таки выйдете, ну, и оставили васъ въ покоѣ…
— Но если-бы вы знали, какъ благодарна я вамъ, что хоть вы не бросили меня! проговорила Ольга, какъ-бы продолжая въ слухъ свои думы, и горячо сжала руку Рябушкина. — Я никогда, никогда этого не забуду…
— Да вы развѣ сомнѣвались когда-нибудь въ моей любви въ вамъ? просто и откровенно спросилъ Рябушкинъ.
Ольга вся вспыхнула и прошептала въ смущеніи:
— Я такая дѣвочка передъ вами… глупенькая… смѣшная!
— Милая моя, что вы выдумываете! засмѣялся Рябушкинъ, пожимая ея руку. — Мы-же съ вами старые друзья!
Она вдругъ подняла на него молящій, полный слезъ взглядъ.
— Петръ Ивановичъ, прошептала она едва слышно, — ради Бога никогда, никогда, не оставляйте меня!.. Я вѣдь совсѣмъ одна на свѣтѣ…
У него даже сердце защемило отъ этой мольбы.
«Бѣдная дѣвочка! думалъ Петръ Ивановичъ. — Тяжело ей придется жить у матери. Впрочемъ, выйдетъ замужъ. Долго не засидится. Хороша собой, молода!.. Да, счастливъ будетъ тотъ, кто заставитъ ее полюбить себя. Она такая чистая, такая невинная, такая кроткая! Изъ нея, какъ изъ воска, все можно вылѣпить. Только-бы не попалась въ руки какого-нибудь свѣтскаго негодяя, какого-нибудь сластолюбиваго старца! Отъ этого ее спасти надо!»
И точно, Ольга была большой, наивный ребенокъ, жаждавшій только ласки и любви. Ея душа была безмятежно спокойна и ясна и только боязнь, остаться одинокой послѣ выпуска смущала ее. Подчасъ она мечтала, что она навсегда останется въ институтѣ, какъ въ монастырѣ монахиня, что она будетъ вѣчно среди знакомыхъ классныхъ дамъ, среди знакомой обстановки и тихо, тихо доживетъ здѣсь свой вѣкъ. Иногда ей грезилось, что хорошо-бы было, еслибы мать позволила ей уѣхать къ Софьѣ, жить въ деревнѣ, учить дѣтей и тоже жить тихо, тихо тамъ, въ глуши, гдѣ ее будутъ всѣ любить и уважать, какъ добрую учительницу. Порой ей приходило въ голову, что было-бы еще лучше, если-бы тамъ былъ и Петръ Ивановичъ. «Онъ такой добрый, ласковый, думала она. — Я съ нимъ близка, какъ съ братомъ; отъ него я ничего не могу скрыть; когда онъ со мною, я счастлива и покойна». Чѣмъ болѣе приближалось время выпуска изъ института, тѣмъ страшнѣе становилась для Оли мысль о переѣздѣ въ домъ матери. Она совсѣмъ не знала мать; окружающихъ матъ людей, своихъ родныхъ она не любила; ей казалось страшнымъ переселеніе въ этотъ кругъ. Ей казалось, что она не съумѣетъ тамъ ни говорить, ни держать себя. А время летѣло быстро и пора послѣднихъ экзаменовъ, пора выпуска приближалась…
Разъ во время посѣщенія Петра Ивановича Ольга обратилась къ Рябушкину съ вопросомъ:
— Петръ Ивановичъ, вы не знаете, здѣсь-ли моя мать?
— Не знаю. Если хотите, справлюсь, отвѣтилъ онъ.
— Да, надо узнать… Выпускъ скоро, сказала Ольга. — Надо-же подумать, какъ жить…
— Я съѣзжу къ ней.
— Петръ Ивановичъ, попросите ее не брать меня къ себѣ…
Петръ Ивановичъ немного удивился этой просьбѣ.
— Но какже, началъ онъ.
— Пусть меня возьметъ ваша мать, сказала Ольга. — Я буду работать… у меня, какъ вы говорите, есть доходъ съ земли, такъ я платить буду… Но я не хочу идти туда, къ своей матери… Какая я свѣтская дѣвушка!
Петръ Ивановичъ покачалъ головой.
— Она не согласится, въ раздумьи сказалъ онъ. — И кромѣ того моя мать живетъ со мной на казенной квартирѣ въ гимназіи… какъ-же вы будете у насъ жить… все-таки я холостой… это неловко…
Она подняла на него полные слезъ глаза.
— И вы не хотите взять меня къ себѣ? прошептала она съ кроткимъ укорбмъ въ голосѣ.
Она показалась ему такою прекрасною, такою чистою въ эту минуту, что онъ невольно протянулъ ей обѣ руки и въ волненіи проговорилъ:
— Что вы, что вы! Развѣ я говорю, что я не хочу васъ взять, милая моя!.. я говорю, что неудобно вамъ жить у меня… у холостого…
И вдругъ ему при этой фразѣ невольно вспомнились слова, сказанныя когда-то Евгеніемъ: «женитесь на Ольгѣ». Онъ даже смутился и покраснѣлъ при этомъ воспоминаніи, точно ему пришла въ голову какая-то грѣшная мысль. Она сидѣла передъ нимъ, опустивъ голову, сложивъ на колѣняхъ руки, и словно ждала чего-то покорно и робко, не смѣя болѣе просить и настаивать. Съ минуту длилось тяжелое молчаніе. Наконецъ, Петръ Ивановичъ сдѣлалъ надъ собой усиліе и прервалъ его.
