— Эхъ, вы не знаете своей матери! сорвалось съ языка у Петра Ивановича, почему-то ожидавшаго всего сквернаго отъ Ивинской.

— Не знаю? сказалъ Евгеній съ горькой усмѣшкой. — Полноте, Петръ Ивановичъ! Не мальчикъ я и не въ лѣсу жилъ я все это время! Слухомъ земля полнится, а слуховъ про госпожу Ивинскую въ городѣ ходило и ходитъ не мало. Ее и гимназисты знаютъ. Одинъ этотъ бракъ сколько шуму надѣлалъ!.. А бѣдный Михаилъ Егоровичъ Олейниковъ — сколько толковъ ходитъ въ кругу адвокатовъ о его нравственномъ паденіи!.. Вы помните, что я всегда избѣгалъ въ послѣднее время разговоровъ съ вами о ней — ну, это я дѣлалъ потому, что я лучше васъ знаю, что это за женщина… Говорить-то было не весело о томъ, что разсказывали о ней… да и забыть хотѣлось о ней…

— Что-же вы думаете сдѣлать? спросилъ Петръ Ивановичъ.

— Женичка, васъ спрашиваетъ Олимпіада Платоновна, сказала Софья, входя въ комнату. — Тревожится, что васъ нѣтъ.

Евгеній поспѣшно пошелъ въ спальню княжны. Больная протянула къ нему дрожащую руку и забормотала безсвязно, едва понятно:

— Тутъ… боялась… увели… боялась!..

Ея глаза свѣтились свѣтомъ радости и въ ихъ выраженіи было что-то ребяческое; какая то дѣтская неосмысленность была теперь въ этомъ взорѣ.

— Не надо… уходить не надо! опять забормотала она и ея лицо приняло жалобное, почти плачущее выраженіе. — Уведутъ… совсѣмъ… не надо… не надо!..

— Я никуда не уйду, ma tante, отвѣтилъ Евгеній, у котораго слезы навернулись на глаза. — Будьте покойны. Не волнуйтесь. Вамъ нужно спокойствіе. Мнѣ некуда уходить. Я съ Петромъ Ивановичемъ здѣсь рядомъ въ комнатѣ сижу.

По лицу больной опять скользнула дѣтская улыбка и было какъ то тяжело видѣть это сморщенное, старческое лицо, безсмысленно улыбающееся одной стороной, съ немного искривленнымъ на сторону ртомъ.

Евгеній снова вернулся въ свою комнату.

— Я вамъ не отвѣтилъ, что я хочу сдѣлать, сказалъ онъ Петру Ивановичу. — Я схожу къ ней и скажу ей, что теперь я не могу переѣхать къ ней, что было-бы грѣшно отравлять послѣднія минуты ma tante, а что послѣ…

Онъ остановился, переводя духъ.

— А послѣ, Петръ Ивановичъ, когда умретъ ma tante, продолжалъ онъ въ волненіи, — о, они могутъ требовать отъ меня всего, чего имъ хочется… Мнѣ будетъ все равно…

— Ну, полноте, не умретъ Олимпіада Платоновна, задушевно сказалъ Петръ Ивановичъ. — Не волнуйтесь заранѣе.

— Я не волнуюсь… чего-же волноваться, сказалъ Евгеній глухимъ голосомъ. — Что назначено, того не обойдешь… фатально какъ-то складывается вся жизнь…

Петръ Ивановичъ ушелъ домой поздно. Евгеній остался одинъ и не спалъ почти всю ночь. Невеселыя думы роились въ его головѣ. Ему вспоминалась вся пережитая имъ жизнь: она не была какимъ-нибудь сплошнымъ страданіемъ, какимъ-нибудь рядомъ бѣдствій; онъ не испыталъ ни голода, ни холода, ни ожесточенной вражды людей, ни послѣдовательныхъ притѣсненій, но все совершившееся съ нимъ было какъ-то случайно, безпричинно, безсмысленно, глупо; ни за что, ни про что его бросили разошедшіеся отецъ и мать; ни съ того, ни съ сего пріютила и полюбила его тетка, не видавшая его прежде ни разу въ жизни и привязавшаяся къ нему ради своей скуки, ради своего одиночества, какъ могла-бы она привязаться къ котенку, къ собаченкѣ; спасая его отъ отца, увезли его въ деревню, хотя могли точно также оставить и въ городѣ; подчиняясь совѣту первой встрѣчной родственницы, отдали его въ пошлый пансіонъ и взяли оттуда ради первой случайной передряги; безъ всякой серьезной причины, ради городскихъ толковъ и сплетенъ вспомнила о немъ мать и изъ мелкой ненависти къ его воспитательницѣ требуетъ теперь его къ себѣ. Что-то въ родѣ чувства обиды закопошилось въ душѣ юноши при мысли, что онъ былъ весь вѣкъ игрушкою безсмысленнаго случая и плохомыслящихъ людей, что такою-же игрушкою ему предстоитъ быть и въ близкомъ будущемъ, если умретъ или если выздоровѣетъ княжна. Въ его воображеніи нарисовалась картина его встрѣчи съ матерью, жизни у ней въ домѣ. Что онъ долженъ дѣлать? Лгать передъ нею, притворяясь если не любящимъ, то, по крайней мѣрѣ, покорнымъ сыномъ? Слушать скандалезные толки людей о ея жизни и вступаться за нее или порицать ее и глумиться надъ нею вмѣстѣ съ этими людьми? «И неужели у всѣхъ складывается жизнь такъ безцѣльно и безсмысленно? шевелились въ его головѣ вопросы. — Неужели всѣ люди въ дѣтствѣ и въ юности являются только какими-то игрушками, пѣшками, которыя безъ смыслу и безъ цѣли переставляются съ мѣста на мѣсто?..» «И къ чему я приготовленъ? какой путь избралъ я окончательно? какія цѣли манятъ меня въ жизни на борьбу? изъ-за чего я рѣшусь вынести все, Чтобы только достигнуть желаемаго?» спрашивалъ онъ себя и не находилъ отвѣта. Онъ только начиналъ болѣе серьезно развиваться, прислушиваться къ толкамъ молодежи, вникать въ то, что совершается вокругъ него. Его мысли не приняли еще никакого опредѣленнаго направленія, его сердце еще не волновалось и не замирало при мысли о томъ или другомъ призваніи, о той или другой дорогѣ. Въ его душѣ воцарились теперь какая-то пустота, какой-то туманъ, какіе-то сумерки. «Какая цѣль въ жизни была у княжны? спрашивалъ онъ себя мысленно. — Какая цѣль была у Софьи? Какая цѣль была у Петра Ивановича? Цѣль одна имѣть столько средствъ, чтобы жить, сводить концы съ концами, пить, ѣсть и спать, не обижая другихъ и не позволяя обижать себя. И только, и только? Стоитъ-ли для этого мучиться, волноваться, работать, если можно…» Евгеній вдругъ точно оборвалъ теченіе своей мысли, нахмурилъ лобъ и заходилъ по комнатѣ. Ему становилось жутко и страшно. «О, счастливы Донъ-Кихоты!» вдругъ промелькнула въ его головѣ его старая, вѣчно возникавшая въ его мозгу мысль и эта голова опустилась еще ниже въ сознаніи, что ни жизнь, ни люди не воспитали въ немъ покуда той вѣры въ пользу какого-нибудь дѣла, въ возможность этого дѣла, въ средства сдѣлать это дѣло, которая создаетъ изъ людей Донъ-Кихотовъ. Не легко сдѣлаться такимъ Донъ-Кихотомъ тому, чье дѣтство и чья юность прошли въ думахъ только о самомъ себѣ, о своимъ собственныхъ скорбяхъ, о своихъ будущихъ невзгодахъ. Эти думы съуживаютъ кругозоръ, очерствляютъ сердце, пріучаютъ къ безплодному нытью о своихъ собственныхъ мелкихъ печаляхъ, не даютъ возможности проникаться страданьями другихъ людей. И гдѣ-же донкихотствовать и думать о другихъ тому, кому и теперь прежде всего приходится отстаивать свою самостоятельность, изобрѣтать средства для избѣжанія житья въ домѣ полузабытой, неуважаемой, нелюбимой матери?

— Я ни на что не годный человѣкъ, рѣшилъ Евгеній. — Вся моя задача бороться за право своего самостоятельнаго существованія, которое покуда никому не нужно и прежде всего мнѣ самому… А въ будущемъ… Да выйдетъ-ли изъ меня что-нибудь путное въ будущемъ?

Въ этихъ думахъ его засталъ невеселый разсвѣтъ сѣренькаго весенняго дня…

Евгеній, подходя къ дому, гдѣ жила его мать, испытывалъ совершенно новое для него, еще неизвѣданное имъ чувство. Это была трусость, это былъ страхъ ребенка, боящагося того, что ему скажутъ старшіе, распоряжающееся и имѣющіе право распоряжаться его судьбой. Можетъ быть, ему сдѣлаютъ строгій выговоръ, можетъ быть, на него станутъ кричать, можетъ быть, ему наговорятъ дерзостей. Что дѣлать? Что отвѣчать? Какъ держать себя? Онъ можетъ какой-нибудь неосторожной фразой раздражить еще болѣе мать и тогда… «Да не удержитъ-же она меня силой? Я не ребенокъ!» подбадривалъ онъ себя и въ то-же время тревожно спрашивалъ себя: «А если?» Онъ не зналъ матери, онъ забылъ ее, онъ помнилъ смутно, что она говорила капризнымъ голосомъ ему и Олѣ: «ступайте, вы надоѣли!» Больше онъ ничего не помнилъ теперь. Кромѣ того онъ сознавалъ, что мать, бросившая его, забывшая его надолго, не могла любить его. Добродушія и мягкости онъ не могъ ждать отъ той, которая по какому-то капризу хотѣла отнять брошенныхъ ею дѣтей отъ женщины, любящей ихъ горячо, отдавшей имъ всю себя. Все это не обѣщало ему ничего добраго во время предстоявшаго ему свиданія. Правда, Оля говорила ему мелькомъ, что мать плакала и нѣжничала при свиданіи съ ней, съ Олей, но онъ даже не вслушался тогда въ эти разсказы, не желая ни думать, ни говорить о матери, и не могъ составить себѣ теперь никакого яснаго представленія о характерѣ этой женщины. До сихъ поръ онъ слышалъ смутные толки о ея поведеніи, о ея замужествѣ — объ этомъ предметѣ говорилъ весь городъ, называя старика Ивинскаго «выжившимъ изъ ума», «сумашедшимъ» за его женитьбу на этой женщинѣ, бросившей мужа, доведшей до гибели перваго своего любовника, завязывавшей интрижки съ кѣмъ попало, — но никто изъ говорившихъ про его мать не могъ ему описать ея характера и теперь это было ему досадно: онъ не зналъ, какъ ему придется себя держать съ нею, не могъ подготовиться къ отвѣтамъ. Но идти было нужно въ избѣжаніе новыхъ писемъ къ княжнѣ, въ избѣжаніе какихъ-нибудь насильственныхъ мѣръ для водворенія его въ родительскій домъ. Княжна, какъ мы видѣли, очень серьезно отнеслась къ письму Евгеніи Александровны, не менѣе серьезно взглянулъ на это дѣло и Евгеній, хотя онъ и не могъ понять, зачѣмъ онъ вдругъ понадобился матери.